Поздно ночью зазвонил телефон.

— Родионов, — весело сказала Ольга. — Твои слезы вода. Это всего-навсего стразы. Подделка. Но очень тонкая. Не расстраивайся…

Родионов, не дослушав, положил трубку.

Он долго стоял в кругу света от настольной лампы, глядел остановившимися зрачками в темное окно и все никак не мог решиться выйти из этого круга и шагнуть во внешнюю тьму. Потом накинул на плечи куртку и пошел, куда глаза глядят, оставив дверь комнаты распахнутой…

Всю неделю ему снился один и тот же сон, настолько перепутавшийся с реальностью, что даже когда он просыпался, кое-какие ошметки этого сна все еще продолжали бродить и блуждать по квартире.

Карлики, проклятые вездесущие карлики!

Вот они подсаживались к столу, хватали своими маленькими лапками налитый стакан, молодецки выпивали его одним глотком, верещащими голосами ввинчивались в задушевный разговор, перечили, обижались. Моряк отмахивал их небрежным движением кисти и тогда два карлика с дробным топотом убегали из реальности, пропадали в дебрях клубящегося Пашкиного сознания.

Родионов, покачиваясь, брел в туалет, но едва он нащупывал дверную ручку, как дверь с пугающей неожиданностью сама собою распахивалась и оттуда вышмыгивал проворный карлик, прятался на кухне.

Тьфу ты! — отплевывался Пашка, долго и тщательно мыл руки, а когда выходил из ванной комнаты, снова поневоле вздрагивал, видя как две круглоголовых фигурки, взявшись за руки, убегали от него по коридору. В таком виде они встречались Пашке чаще всего, бегали связкой, как-будто срослись ладошками. Родионов возвращался в ванную, чтобы отдышаться, долго мочил затылок под струей прохладной воды, вытирался синим сатиновым халатом, но наваждение не проходило. Снова слышались ему верещащие голоса, копытный топоток, но он упрямо, превозмогая страх, шел на эти пугающие голоса, понимая, что поддаваться наваждению не следует, нужно решительно преодолевать растущую тревогу, иначе бесы одолеют окончательно…

Несколько раз порывался Родионов сбежать из этого страшного дома, но все попытки заканчивались одинаково — опять на рассвете отрывал он тяжелую голову от угрюмой лагерной телогрейки с прожженным рукавом, брошенной на тюфяк, видел все то же серое утро, и не догадывался, что на самом деле утро ясное и солнечное, что это только многолетняя сажа и копоть, накопившаяся на стеклах, превращает радостный и солнечный мир в мрачную депрессивную муть.

Он обводил глазами стены со стершимися обоями, залатанные обрывками газет и плакатов, и опять видел кривой диван в углу, на котором кто-то тяжко, с постанываниями и всхлипами, дышал. Дышал, значит жил…

Родионов поспешно закрывал глаза, чтобы не оскорблять взгляда мерзостью запустения, но и с закрытыми глазами видел все те же серые стены, тот же обитаемый диван, но прибавлялось еще кое-что, а именно — чьи-то мертво свесившиеся ноги в стоптанных кроссовках, с такой трезвой ясностью поворачивавшиеся из стороны в сторону, что он, пронзенный электрическим ударом испуга, вздрагивал и спешил открыть глаза. Удавленник пропадал бесследно, но долго еще покачивался обломок желтой люстры, примагничивая к себе Пашкин взгляд. И такая погибельная тоска теснила грудь, что забывалась напрочь тошнота и головная боль, и если бы не эти ноги в кроссовках, то Родионов снова закрыл бы глаза, свернулся калачиком и провалился, спрятался от всего белого света.

Потом скрипнули вдруг пружины дивана и, приглядевшись, Павел увидел, как сосед его, стуча коленками по полу, что-то нашаривает в темноте под диваном.

— Ты чего? — испуганным шепотом крикнул Родионов.

— Палианты! — шепотом же отозвалась темнота.

— Что палианты? — вздрогнув, спросил Павел.

— Палианты ищу… Раскатились…

Павел обо всем догадался и опустил голову, не сводя, однако, настороженного взгляда с человека, у которого раскатились какие-то, ведомые лишь ему одному, страшные «палианты».

Иной раз и зарезать могут из-за «палиантов».

Человек повозился в темноте, удовлетворенно хмыкнул и снова забрался на диван. Нашел, с облегчением подумал Родионов.

Снова установилась неподвижная глухая тишина.

Нервы его визжали в ночном безмолвии.

Какая-то неспокойная ночная муха начинала вдруг подавать зовы бедствия, пытаясь рывками разорвать невидимую паутину. Жужжание ее раз от разу становилось все натужнее и басовитей, все длиннее были паузы, во время которых она молча копила силы для нового безнадежного рывка. Яко грешник, выпутывающийся из бесовских сетей, подумал Родионов.

Потом опять со всех сторон навалилась тишина. Он лежал, прислушиваясь, и это полное отсутствие звуков теперь раздражало еще больше, хотелось, чтобы поскорее муха подала свой сигнал и прекратилась мука бесплодного ожидания.

Что-то тяжко, с предсмертной судорогой всхрапнуло и забилось на кухне. Карлики душили лошадь.

Холодильник, догадался Родионов, вытирая с шеи мгновенно выступивший холодный пот…

На рассвете ожила несгибаемая муха, безнадежно запутавшаяся в дальнем углу в паутине. Замолкала на секунду и снова жужжала, жужжала, жужжала… Теперь хотелось тишины.

Карл у Клары украл кораллы, думал вдруг Родионов о произнесенной вчера фразе. А карлики обиделись на эти слова его и убежали. Они обиделись, карлики-то…

Не было ни сна, ни покоя, беспощадное чувство громадной непоправимой потери, смертного греха, личной вины перед всем человечеством не давало ни на минуту расслабиться, перевести хотя бы дух. Не было ничего страшного, говорил сам себе Родионов, никого не убил, не предал, не украл… Но невидимая рука соскребала предлог «не» — и оставалось голое, с увеличившимися обвинительными пробелами: — убил — предал — украл…

Человек на диване замычал и сел, обхватив взъерошенную голову руками, стал мерно раскачиваться из стороны в сторону, подвывая.

Кающийся волк, подумал Родионов, театр мимики и жеста. Закрепощенного тела…

А-а, вспомнил он, это тот… как же его… тоже несколько суток не может отсюда вырваться. Все хвастался женой и детьми, а домой не звонит, боится, бедолага. И тут по крайней мере треть греховной тяжести сама собою свалилась с плеч Родионова и перелегла на плечи… да как же его… Комаров, вспомнил наконец он фамилию горюна. Не один я такой на свете, утешался Родионов, глядя на сокамерника, плечи которого клонились ниже и ниже, словно и в самом деле легла на них часть Пашкиных грехов. Родионов невесело улыбнулся.

Поражала примитивность ситуации, идиотская простота двухходовой схемы той ловушки, в которую они угодили. Чего проще, встать и уйти отсюда, только и всего. Сейчас моряк снова принесет водку, надо выпить одну рюмку. Одну, Родионов! Похмелиться и тотчас уходить. Немного разожмется грудь, потеплеет на сердце. Это единственный узкий просвет, несколько спасительных минут, когда можно вырваться, уйти. Вчера был такой момент, и позавчера… Но как-то незаметно выпивалась и вторая рюмка, коварная, потом почему-то сразу и третья. А потом уже, после четвертой и пятой приходила мысль — а хорошее это все-таки дело, вот так сидеть с друзьями. Люди-то все славные, душевные, жалко их бросать одних в этом логове. И моряк, родимый ты мой человече! — запевал неожиданно, сжав зубы и поигрывая желваками, тряхнув головой: