И это солнечное утро, так невинно начавшееся в пивной, постепенно и нечувствительно переродилось в сумбурный, крикливый день. Неведомо откуда нашлись вдруг деньги, и шаткий столик на длинной ноге облепился новыми знакомыми и приятелями, придвинут был вскоре и второй столик…

— Старик, как выйти из этого запоя? Как? — домогался Пашка, положив руки на плечи седенького иссохшего дедушки, похожего на монастырского послушника, который глядел на всех светлоголубыми, удивительно ясными глазками.

— Не могу сказать, Саня… — честно признавался старичок, терзая деснами сухую рыбину. — Тридцать лет пью, ни разу не выходил. В натуре, не знаю. Пей, Санек!

К вечеру деньги иссякли.

— Ко мне, Саня! — решительно и уверенно предложил Комаров. — Деньги, плевать!.. Не на то казак пьет, что есть, а на то, что будет. У бабы моей наверняка есть что-нибудь… Она баба у меня добрая. Ласковая, — уговаривал он сомневающегося Родионова. — Примет за милую душу, поедим хотя бы… Закусим. Картофеля нажарим. Она, Сань, гостей любит, любит гостей-то… Как гостя не любить? Гость святое дело, — бормотал Комаров, ведя по лестнице упирающегося Родионова.

Когда дверь широко распахнулась и Пашка глянул на ласковую бабу, ноги немедленно понесли его вниз, вниз, вниз по изломанной крутой лестнице. Одинокий аплодисмент прозвучал наверху и Родионов прибавил шагу. И еще один аплодисмент — и снова наддал Пашка ходу.

В конце переулка нагнал его Комаров, некоторое время шли быстро и молча.

— Ничего, ничего, — заговорил Комаров. — Сейчас вот завернем вот сюда, — он ввел Пашку в железные широкие врата.

— Тут я сторожем, — объяснил Комаров, — стройку стерегу. Стоп. Вот что, Саня. Я тебе, Сань, жесть отдам. Отличная жесть, цены нет. Тебе бесплатно! — заметив слабое сопротивляющееся движение, предупредил он. — Вместе донесем. Далеко живешь?..

— С километр, наверно, отсюда, — вяло соображал Родионов. — На кой мне эта жесть? Куда я ее дену?

— Загонишь, Саня! — горячо зашептал Комаров, беспокойно озираясь. — Возьмем листа по три, только скрутить надо…

— Воровать грех, — Опомнился вдруг Родионов. — Тюрьма же…

— Э-э, грабь награбленное! — успокоил Комаров.

Они долго сворачивали в тугие трубы вырывающиеся и взвывающие листы, перевязывали их проволокой, и все это время Родионов думал: «Зачем?» — но сил сопротивляться напору ставшего вдруг энергичным и бодрым Комарова не было.

Сдавленно крикнув от напряжения, он взвалил на плечи страшную тяжесть громадных и жестких труб. Жилистый Комаров уже проворно выбегал из ворот, мелко семеня на кривых воровских ногах. Со спины похож он был на узбека, несущего в свой дом свернутый бухарский ковер… Трубы то клонили их вперед и тогда они бежали на полусогнутых ногах, пытаясь выровнять положение, то вдруг начинали заваливать на спину, то тянули к обочине. Друзья упрямо двигались по вечерней улице. То и дело они сталкивались, бились в стены, высекая искры из штукатурки. Родионов вышел вперед, прокладывая дорогу через дворы, где собаки, увидев качающиеся горбатые фигуры, рвались с поводков, а примолкшие пенсионеры долго и подозрительно глядели вслед.

Онемели плечи, ноги мелко дрожали в коленках, когда они с хрипом взобрались на горб моста. Где-то за спиной взвыла милицейская сирена, и они пригибаясь, тяжко поскакали к спасительной арке ближнего дома. Свалили с плеч железо, закатили в кусты и присели в детском теремке на низенькую неудобную скамеечку.

— На хрена мне эта жесть? — отпыхавшись, горько сказал Родионов.

— Бизнес есть бизнес, Сань, — возразил Комаров. — Далеко еще?

— Метров триста…

— Дотащим… — Комаров помолчал. — Я, Сань, у тебя перекантуюсь пару ночей…

— Исключено. Теща с ночной придет, даст жару, — поспешил солгать Родионов.

— Теща? Уважаю… Ладно, пойду объект сторожить, — решил Комаров. — Там, кстати, работы непочатый край. Таскать, как говорится, не перетаскать… Ну, давай, последний бросок…

К счастью, в доме все в этот час находились в своих комнатах. Стараясь действовать по-возможности тише и все-таки едва не снеся аквариум, они пробрались к Родионову и свалили трубы у стены под окном. Комаров попрощался и пропал навеки.

После его ухода Пашка, не раздеваясь, рухнул на диван и провалился в темную бездну.

С утра в доме было неспокойно.

Беспрерывно лаял заливистый пуделек Стрепетовой, слышались отрывистые крики и топот ног…

Пошатываясь и зевая, Родионов вышел в коридор, узнать в чем дело.

Бледный скорняк, едва не сбил его с ног, но при этом даже не заметив Пашку, пробежал в свою комнату и яростно захлопнул дверь за собой. Хлопнули дуплетом еще две двери в том конце коридора, где находился злополучный старинный буфет.

Чернокнижник Груздев, никак не отреагировавший на приветственный кивок Родионова, сгорбатившись пробежал мимо и укрылся у себя.

Грозно молчала дверь полковника.

Юра Батраков, включив на полную мощь кран, шумно пил на кухне воду.

— Из-за вещи повздорили? — дождавшись, когда Юра оторвется от хлещущей и брызжущей струи, спросил Родионов.

Тот слепо глянул на Пашку и снова припал к воде.

По квартире змеились линии напряжения.

Битва за собственность.

Он увидел эти расходящиеся линии — изрытое свежими воронками поле боя, дымящиеся останки разбитой техники, контуженную оглохшую тишину отгремевшего артналета, полегшую ничком пехоту, подметки солдатских сапог…

Родионов грустно усмехнулся и покачал головой…

— Ольга твоя уехала, — сказал Юра, вытирая губы рукавом.

— Вот как? — сказал Пашка, все еще продолжая усмехаться.

— Уехала, — повторил Батраков, — пока ты болтался невесть где… Да ты не переживай, через месяц вернется. Съемки какие-то. Я не вник…

— Съемки, съемки… — повторил Родионов. — Стало быть, съемки… Ну что ж, тем лучше, Юра. Спасибо…

— Да не переживай ты так! — внимательно поглядев в лицо Пашке, сказал Юра. — А мы тут сильно переругались. Мне эта рухлядь на фиг не нужна, но принципы-то надо соблюдать! Совесть-то надо иметь!..

Родионов, не дослушав, пошел к себе.

Он до самого обеда провалялся на диване, глядел в потолок.

Потом поднялся и поехал в редакцию, чтобы подать заявление об отпуске.

У него теперь оставалась последняя защита от мира. Его неоконченная повесть. Вечером того же дня он расчистил стол, положил перед собой стопку чистой бумаги, задумался…

«Любовь моя! Любовь моя!» — начал Родионов, снова задумался и еще раз написал: «Любовь моя!»