с виду суров и мрачен… Он добрый!»

Так, приблизительно, резюмировал я впечатления, полученные мною при первом знакомстве с М. Е. Салтыковым.

В письме от 20 мая Салтыков, между прочим, сообщал мне: «Что же касается до Вашей рукописи, то извините меня: я еще не успел приступить к ее редактированию. Но прошу Вас быть уверенным, что я в ущерб ей ничего не сделаю. Об одном считаю долгом предупредить Вас: времена тяжелые наступили, и. 5 № „Отеч. Записок“ арестован и, вероятно, будет сожжен. Рукопись Вашу я беру в деревню, куда выезжаю в субботу. Мы думаем начать печатание ее с августовской книжки»…

II.

Как — то в конце мая, придя на Николаевский вокзал за какими-то справками, я встретил Некрасова и Салтыкова, медленно ходивших по платформе. Я несколько раз прошелся с ними взад и вперед. Оказалось, что Мих. Евг. провожал в деревню свою семью, но жена его с детьми еще не приехала на вокзал.

— И вы скоро пойдете в деревню? — спросил я его.

— Да, скоро… — ответил он. — И рукопись вашу увезу с собой… еще перечитаю все… посглажу кое-где… Но вы, пожалуйста, не беспокойтесь! Я ведь не испорчу…

Вскоре после того и я уехал на лето к родным, в Вологодскую губернию.

Осенью, по возвращении в Петербург, я стал большею частью видаться с Мих. Евг. у него на квартире, в его рабочем кабинете. Тут я окончательно убедился, что под этой суровой, мрачной, угрюмой наружностью скрывался очень добрый, даже мягкий человек…

Однажды, помню, я застал его не совсем здоровым, и в ворчливом настроении духа: вышли какие-то неприятности с цензурой.

— Вчера я перечитывал последнюю главу вашей «Хроники»… — сказал он, хмуро посматривая на ворох лежавших перед ним корректурных листов. — Невозможно ее пускать… я сократил ее! Жаль, а сократил…

— В отдельном издании, Мих. Евг., я восстановлю все, что вы из этой главы выбросите! — самым решительным тоном заметил я.

— Восстановляйте, восстановляйте! сделайте милость… — насмешливо промолвил Мих. Евг., сердито комкая корректуры и что-то разыскивая под ними. — Одной сожженной книгой будет больше, а вы при своей храбрости останетесь… Что ж, восстановляйте! Дело ваше…

Он вытащил из-под корректуры мою, уже растерзанную «зеленую» тетрадку и прочитал вслух несколько отрывков из последней главы.

— Ну, что ж? — спросил он меня. — Вы находите, что так можно. А? Вы думаете, те… черти-то цензурные — олухи, что ли? Вы думаете, им это понравится?.. Они за последнее время точно белены объелись… Рассказывал я вам, как они на майскую-то книжку набросились…

— Да, но у меня-то в последней главе что уж такого особенного!.. — начал было я убеждать Мих. Евг., но он перебил меня.

— Гм! «Что особенного! Что особенного!» — передразнивающим тоном заговорил он. — Младенец вы… оттого и не боитесь! А вот поживите с мое… да еще с ответственностью за журнал…

И он выразительно махнул рукой.

Из последней главы моего романа Салтыков оставил лишь одну страницу. Все, пропущенное им, как я сказал, мною было восстановлено в отдельном издании.

В последних числах декабря «Хроника села Смурина» была послана в цензуру.

Начальник Глав. Упр. по делам печати перед тем только что умер, другой не был еще назначен, и книга моя попала в цензурное чистилище во время смут междуцарствия.

Кажется, 4 или 5 янв. 1875 г. «Хроника» поступила в. мое распоряжение или, как говорится, «вышла в свет». С торжествующим видом я принес книгу Михаилу Евграфовичу.

— Ну, счастлив ваш Бог! — сказал он, просмотрев окончание романа, за которое он так опасался. — Видно, под благоприятным созвездием вы родились… Рад, очень рад, что вышло так счастливо!

И было видно, что он не пустую фразу говорил, а действительно от души, искренно порадовался со мною по поводу того, что мою книгу «черти цензурные не слопали»…

Похороны Н. А. Некрасова

Был ясный морозный день.

На Литейной, у дома Краевского, где помещалась редакция «Отечественных Записок» и жил Н. А. Некрасов, уже с 8 часов утра стали собираться толпы народа — интеллигенции и «простолюдинов». В то утро первым был принесен на гроб усопшего поэта венок «От русских женщин».

В начала десятого часа литераторы и учащаяся молодежь вынесли гроб из квартиры и решили нести его на руках до кладбища Новодевичьего монастыря. И шествие медленно двинулось по Литейной, по направлению к Невскому проспекту. Впереди несли лавровые венки с надписями: «От русских женщин», «Певцу народных страданий», «Бессмертному певцу народа», «Некрасову — студенты», «Слава печальнику горя народного» и др.

За гробом шли родственники покойного, литераторы, ученые, художники — вообще люди всех свободных профессий. Почти все литераторы, большие и малые, други и недруги, воздали дань почтения певцу горя народного. Здесь были представители всех литературных лагерей. Вокруг гроба Некрасова, можно сказать, собрались представители всей русской интеллигенции.

Многих из людей, известных русскому обществу, шедших в то утро за гробом Некрасова, уже давно нет в живых. Не стало Салтыкова, Достоевского, Елисеева, Дм. Гирса, Шеллера, Плещеева, Н. К. Михайловского, С. Максимова, Омулевского, Григоровича, Микешина, Данилевского и мн. др.

Тысячи народа шли за гробом. Вокруг гроба и вокруг несших венки молодежь составила цепь, и шествие могло беспрепятственно двигаться вперед. Но шли очень медленно. Похоронная процессия лишь в 11 часов прибыла к технологическому институту.

Наконец, около часу дня, процессия достигла ворот Новодевичьего монастыря и здесь была встречена громадной толпой. Народу было тысяч