руки. Стоит лишь приложить одно, последнее усилие — и вся страна окажется там. Однако сделать это не дают враги советской власти, облепившие ее, словно пиявки, со всех сторон.

Первыми среди них, по его мнению, были попы. Вот почему Крутых так обрадовался, когда началась кампания по ликвидации церквей. Он организовал группу комсомольцев, которые снимали кресты с церковных куполов и сжигали на кострах иконы церковных иконостасов.

Но особенно развернулся Крутых на заготовках хлеба. Он создал настоящую организацию, выявлявшую спрятанный крестьянами хлеб. Во всех деревнях у него были свои люди, тайно снабжавшие его сведениями. И когда в чей-то дом приходил уполномоченный по хлебозаготовкам, которого, как правило, сопровождал сотрудник ГПУ, он точно знал, где укрыт хлеб и сколько его там находится.

Очень часто в таких операциях участвовал и Крутых. Его сообразительность, старание и личную храбрость заметили не только в уезде и вскоре пригласили на работу в ГПУ. Придя туда, он сразу понял: все, что он делал до сих пор, было только подготовкой к настоящей работе. Именно здесь он воочию увидел ту самую контрреволюцию, которая мешала стране сделать единственный и последний шаг, чтобы оказаться в коммунизме.

Он до сих пор помнил каждую деталь первого допроса, который ему доверили. И хотя дело было совершенно ясным, Крутых сильно волновался. Допрашивать пришлось кулака Сивкова, скрывавшего хлеб от сдачи. Это был опрятный мужик с аккуратно остриженной бородкой, одетый в чистую сатиновую косоворотку. От его сапог так несло дегтем, что у Крутых щипало в носу.

— Почему ты не сдал хлеб государству? — стараясь придать голосу как можно большую строгость, спросил Крутых.

— Потому, что не выгодно, — с обескураживающей откровенностью ответил Сивков.

— Как это не выгодно? Государству выгодно, а тебе, значит, нет? — отпарировал Крутых.

— Если буду сдавать хлеб по той цене, что установила власть, детишек по миру пошлю.

— А то, что городу есть нечего, армию кормить нечем, тебя не касается? — выкладывал, как ему казалось, совершенно неопровержимые доводы Крутых.

Но Сивков оказался невероятно упрямым. Никакие патриотические доводы на него не действовали, он признавал лишь деньги. Как он считал, на проданный хлеб он должен был одеть и обуть семью, приобрести сельхозинвентарь да еще оставить кое-что про запас, на случай неурожая. А поскольку цену на него установили неоправданно низкую, он и решил подождать до лучших времен. Ведь хлеб Сивков не украл, он его вырастил своими руками, поэтому считал, что должен иметь право распоряжаться результатами своего труда.

— Такие, как ты, распоряжались до семнадцатого года, — ледяным тоном отрезал Крутых. — Ваше время кончилось. Получишь, сколько положено, по сто седьмой статье, а хлеб твой заберем бесплатно. Именем диктатуры пролетариата. Теперь всем распоряжается она. Оставить город и армию без хлеба тебе никто не позволит.

Сивков промолчал, но когда его повели в камеру, у порога обернулся и бросил:

— Кто же кормить тебя будет, если всех пересадить собираешься? Земля сама по себе лепешки не родит.

У Сивкова конфисковали десять тысяч пудов хлеба.

— Рабочим целого завода на год хватит, а он пытался его спрятать, — возмущался Крутых.

Коллективизация всколыхнула всю сибирскую деревню.

В партийных органах, в ГПУ подчеркивали: на ней проверяется отношение крестьян к советской власти. Те, кто не хочет идти в колхоз — ее враги. Раньше их не было видно, а теперь им некуда спрятаться. Коллективизация сразу же показала, кто чего стоит, она заставила вредителей выйти из укрытий. Не зря же в стране в одночасье случилось несколько громких процессов.

Крутых безжалостно относился как к кулакам, так и к подкулачникам. Он был убежден — все они лишь ждут момента, чтобы выступить против советской власти. Глядя на Евдокима, Крутых вспомнил совещание в своем отделе, где как раз шел разговор о подкулачниках. Один из сотрудников спросил, кого относить к этим людям. Начальник отдела Головенко ответил на это однозначно — тех, кто сочувствует кулакам.

Приехав в Луговое расследовать причину пожара, Крутых удивился, когда узнал, что в двенадцати верстах от деревни живет единоличник. Он расценил это, как политическую ошибку председателя колхоза Зиновьева.

— Как же ты мог допустить такое? — спросил Крутых. — Неужели не понимаешь, что, оставив единоличника, ты дал колхозникам возможность сравнивать их жизнь с жизнью этого самого Канунникова? Ведь у него на столе, наверное, побогаче, чем у них.

Аргументы Крутых удивили Зиновьева. Если частник живет лучше колхозника, зачем ему тогда идти в колхоз? Да и нужны ли в таком случае колхозы? Но они нужны, считал Зиновьев, потому что именно колхоз может обеспечить крестьянину лучшую жизнь. Выходит, Крутых в это не верил. Но говорить об этом вслух Зиновьев не стал. Он лишь заметил:

— Именно для сравнения я его и оставил. Если кто-то из колхозников скажет, что жить единоличником лучше, значит мы что-то делаем не так. Надо искать ошибку и исправлять ее. Я думаю, такие единоличники, как Канунников, нам сейчас даже полезны.

— А я думаю совсем по-другому, — отрезал Крутых. — Дом Канунникова может оказаться гнездом целой банды.

На этом разговор чекиста с председателем закончился. Узнав, что Шишкин собирается к Канунникову на охоту, Крутых отправился с ним. Ему хотелось прощупать этого единоличника, узнать, с кем он поддерживает отношения, кто приезжает к нему и по каким делам. И вот теперь он сидел в Евдокимовой избе и наслаждался теплом, идущим от печки. Его лицо выражало отрешенность, но мозг непрерывно работал. От его глаз не ускользнула ни одна деталь — ни взгляды, которыми обменивались Евдоким и Наталья, ни слова, случайно роняемые Спиридоном. Для Крутых все было важно. Он сидел и размышлял о том, какое отношение к пожару мог иметь Канунников. Его мысли прервал Шишкин.

— За окном-то чо делается, — произнес он, показывая рукой на берег.

Крутых привстал и посмотрел в окно. Над Чалышом летел снег. Косые белые полосы секли пространство, отодвигая противоположный берег реки и смазывая очертания деревьев. Вскоре они совсем исчезли за белой пеленой. Но на земле снега не было. Жадно ловя каждый лучик солнца, она уже успела прогреться и снежинки, едва прикоснувшись к ней, таяли. Желтая прошлогодняя трава намокла, посерела.

Крутых отвернулся от окна и снова сел. Мужчины молчали и это молчание казалось естественным, потому что у каждого из них были свои мысли и никто не хотел делиться ими. Молчание угнетало лишь Наталью. Приезд чекиста не давал ей покоя, ее разбирало женское любопытство. Наконец, она не выдержала и спросила, обратившись к Крутых:

— Надолго сюда?

— Шишкин домой поедет и я с ним, — ответил чекист и зевнул.