— На днях давали «Троватора» на итальянском языке — весьма недурно.

Довезя Игнатьева до своей квартиры, главнокомандующий сказал, что на дунайском плацдарме ничего нового не произойдёт — вплоть до второго июня, когда начнётся переправа, и назначил Николая Павловича на завтра дежурным при его величестве.

Игнатьев понял, что его вводят в колею армейской жизни, вне министерства иностранных дел, и пожелал быть дежурным при переправе, чтобы увидеть вблизи действия. Главная квартира может отстать, а дежурный обязан своевременно попасть туда, где будет государь.

Пожимая ему руку на прощанье, Николай Николаевич грустно посетовал.

— Я не чувствую себя главнокомандующим, но воля царственного брата для меня закон.

Он хотел оставить Игнатьева завтракать, но тот сослался на усталость, добрался до своей квартиры и первым делом принял ванну. Побрившись и переодевшись, он велел Дмитрию вскипятить чай, и в тот момент, когда тот начал расставлять на столе чашки, пришли «константинопольцы», прозевавшие его приезд — Нелидов, Базили, князь Церетелев, князь Мурузи, молодой Аргиропуло, Полуботко, Евангели и прочие. Церетелев выглядел счастливым: его произвели в унтер-офицеры и перевели в казаки к Скобелеву.

— Я состою при его штаба, — сказал Алексей Николаевич. Лицо его загорело, обветрилось, и он стал похож на молодого красивого приказчика из мясной лавки. Было видно, что он хочет походить на бывалого вояку. Саблю он теперь носил на портупее, перекинутой через плечо — должно быть, по-кубански, как принято в полку. Князь сразу же пожаловался, что ему, как волонтёру, не дозволено общаться с офицерами и посещать ресторан, не говоря уже про клубы и театры.

— Есть тут абсолютно нечего. Провиант запаздывает. Хожу, словно бродяга, отщепенец.

— Дороговизна кругом невозможная, — в тон ему сообщил Мурузи. — Со вступлением армии на территорию Румынии, войска берут булки по тридцать копеек! А суточный прокорм лошади вогнали в четыре рубля! — голос его зазвенел, и он возмущённо насупился.

— А я из дипломата снова стал военным. Очередным дежурным генералом при государе, — не без улыбки произнёс Николай Павлович и, приступая к чаепитию, посетовал, что почти сутки ничего не пил: — Мало того, что на румынской дороге — шаром покати, никакого чая не достанешь, так меня ещё так окружали на станциях, что не давали никакой возможности утолить жажду. Ну, да это всё неинтересно, — отмахнулся он от своих слов и пообещал сослуживцам передать их поклоны Екатерине Леонидовне. — Так и напишу, что многие, в особенности, «константинопольцы», кланяются.

Двадцать пятого мая на Барбошскую станцию прибыл императорский поезд. Государь и его свита были приняты русским консулом и городскими властями Галаца. Затем поезд при двух локомотивах направился в Плоешти, с короткой остановкою в Браилове.

Александра II сопровождали сыновья и Горчаков — тень Горчакова. Глядя на него, всем было ясно, что невозможность ехать в Эмс — пить воду и привычно флиртовать — угнетает его больше, чем все неудобства войны. Он всегда предпочитал мужской компании общество юных прелестниц.

Государя на станции встречал Карл Румынский (Гогенцоллерн) с супругой — дамой красивой, но излишне полной. Встреча вышла громкой, шумной, пыльной. Вся пристанционная площадь, равно, как и соседние улицы, были запружены народом.

Император выглядел бодрым, ногу ставил твёрдо, и сам вид его как бы показывал: «Кто не желает уступить России в её законных требованиях, тот будет вечно просыпаться в страхе: не стоит ли её армия прямо под окнами? Не варят ли кулеш «станишники», собравшись в тесный круг возле костра?»

Поговаривали, что царь не только хочет присутствовать на переправе, но и форсирует Дунай в составе войск. Он уже был извещён, что в ночь с тринадцатого на четырнадцатое мая лейтенанты артиллерии Дубасов и Шестаков потопили монитор «Лутфи-Джелиль». Вот их-то государь и расцеловал в первую очередь.

Увидев Игнатьева в толпе, среди «константинопольцев», Александр II и наследник цесаревич приветствовали его пожатием руки и расспрашивали о семействе. Достав платок и отирая пот со лба, государь пожаловался, что в вагоне было жарко.

— Варились в собственном соку.

На следующий день Николай Павлович дежурил: ездил за государем при встрече гвардейского отряда. Встреча императора с гвардейцами вышла громкая и пыльная. Игнатьев должен был возвращаться со станции, зажмурив глаза, чтобы они не воспалились.

Утром к императору приезжал князь Карл: выше среднего роста, худощавый, причёска на прямой пробор, нос тонкий, с небольшой горбинкой; глаза тёмные, надбровья — козырьком. Губы сложены капризно.

— Завтра еду в Бухарест, — сказал император Игнатьеву, как только князь уехал. — Отдам визит и сразу возвращусь. — Он взял со стола спички, закурил и самым подробным образом объяснил всё, что происходило в Петербурге в отсутствие Николая Павловича.

— Домогательство Шувалова связать нас по рукам и ногам в пользу Англии не удалось, слава Богу. Я хочу остаться полным хозяином дела.

Всякий раз, когда Игнатьев бывал в главной квартире, ему делалось не по себе. Страшно было смотреть на массу экипажей, лошадей, повозок и… откровенно ненужных людей. Всего комичнее в этой сумятице выглядели Горчаков и Жомини. Они оба уверяли главнокомандующего в том, что вместе с армией отправятся в Балканы, а канцлер даже прихвастнул, что непременно сядет на коня. Это в его-то восемьдесят лет! Складывалось впечатление, что светлейший воспринимает войну как предлог для конно-верховой прогулки.

Вскоре Александр II собрал совет, участвовать в котором пригласил Игнатьева. Исполняя желание главнокомандующего, Николай Павлович твёрдо заявил, что раз уж война начата, то он не считает возможным подчинять военные действия дипломатическим соображениям чуждых нам держав; особенно тех, кто имеет наглость заранее определять размеры театра войны.

— Прежде всего, я говорю об Англии, о той неслыханной дерзости британского правительства, которое осмелилось предложить нам «не переходить Балканы», — с мужественной простотой сказал Николай Павлович. — Я считаю, что Южная Болгария, где началось восстание против мусульман, должна быть поставлена в равные условия с той, что граф Шувалов и лорд Дерби называют Северной. Да и вообще, Россия не обязана плясать по щелчку английской королевы.

Уловив камешек в свой огород, Горчаков сверкнул глазами. Его верхняя губа поползла вбок, а нижняя задёргалась, словно канцлера страшно обидели и он вот-вот заплачет. — «Сдаёт старик, сдаёт», — отметил про себя Николай Павлович, и сам не понял, отчего ему вдруг стало жаль светлейшего. Быть может, оттого, что все примолкли и старались не смотреть на князя, столь неожиданно лишившегося дара речи. Не услыхав привычных колкостей в свой адрес, Игнатьев крайне удивился, но, чтоб не длить паузу, решительно продолжил: — Я от сердца желаю, чтобы мы не стали на стезю незавершённых начинаний. Оставить истерзанную Южную Болгарию на произвол туркам, в угоду Англии и Австрии, это значит нанести России непоправимый моральный урон, если хотите, поражение! К тому же, нельзя забывать, что политика Англии это катушка, на которую сколько ни мотай, всё мало! — Николай Павлович был глубоко взволнован. Мысль об уступке Англии, о возможном поражении российской дипломатии, бросала его в дрожь, внушала ужас, и он сурово заявил, что безволие нашей политики усилит недовольство в обществе. — Без уяснения цели войны победы не бывает. Главным поводом для очередного совещания стало прибытие князя Милана Обреновича с его первым министром Ристичем в Плоешти. Оказывается, правитель Сербии всю жизнь мечтал «помочь России» и ничего так страстно не желал, как возобновить войну с османами, но поскольку у его солдат, к несчастью, кончились патроны, то он нижайше просит помощи. Понятно, безвозмездно.