Медлительность военных действий приводила в замешательство и самого Николая Павловича. Судя по газетным сообщениям, равнодушие, охватившее правительственные круги, представлялось ему более чем странным. Когда можно было избежать войны, князь Горчаков был необычно воинственен и договорился с Андраши о предстоящем разделе Турции в пользу Австрии, а когда манифест о начале войны был зачитан, российский министр иностранных дел с первых же дней принялся локализовать её, превращая в какую-то военную демонстрацию. Явно в угоду своей разлюбезной, мифически-единой Европе.

Николай Павлович страстно мечтал о том времени, когда русская дипломатия в совершенстве овладеет методом «этнографического реализма» и не станет изменять свои воззрения под впечатлением минуты. Национальные интересы должны быть превыше всего. Если власти достаточно какого бы то ни было мира, то народ надеется на прочный мир, оправдывающий людскую кровь.

Газеты сообщали, что продвижение русского войска в Азии затруднено из-за плохих горных дорог, но стычки уже начались. Казаки теснили турок, взяли крепость Баязет. Придунайские румыны колебались: биться за турок или держаться русских. Италия была полна решимости выступить на стороне России, но и пойти против неё могла в любой момент. Греки мечтали открыть второй фронт, но не потому, что сострадали сербам и болгарам, а потому, что те мечтали о походе на Царьград. Россия рассылала прокламации, призывая болгар оставаться на месте, так как восстание лишь повредит армии, вызвав беспорядок и напрасное кровопролитие. Турция требовала, чтобы русские подданные покинули её пределы. Покровительство над ними Германии она не признавала.

Спустя два дня, сопровождаемый своим большим семейством, Игнатьев благополучно добрался до станции Казатин. Там он дождался поезда, попрощался с женой и детьми, сел в предоставленный ему киевским генерал-губернатором князем Дондуковым-Корсаковым отдельный комфортабельный вагон и ехал в нём до Жмеринки один. Обнаружив на столе своего купе слегка увядший букет незабудок, сорванный на пути и случайно забытый женой, Николай Павлович выбрал те цветы, что уцелели и засушил их между листами бумаги. Мысленно он уже представлял себе, как напишет жене первое письмо и вложит в него несколько сухих цветочков, предварительно поцеловав их и попросив передать поцелуй этот по принадлежности. Игнатьев знал, что его письма непременно перлюстрирует румынская разведка и всех цветов, конечно же, не возвратит, но уж один оставит точно!

На первой же станции выяснилось, что в поезде находятся генерал Михаил Чертков, товарищ Игнатьева по Пажескому корпусу, генерал-адъютант князь Борис Голицын и ещё двенадцать человек из свиты государя, не считая графа Шереметева — адъютанта наследника цесаревича. Их всех хотели натолкать в один вагон, в котором и без того было довольно тесно, и это вызвало вполне резонный ропот, как со стороны пассажиров 1-го класса, так и со стороны свитских. Игнатьеву было неловко занимать целый вагон, и он предложил Голицыну с Чертковым перейти к нему в одно из отделений.

Воспользовались столь любезным приглашением они с самым довольным видом и словами благодарности сопровождали Николая Павловича до самого Плоешти. Не прошло и получаса, как все свитские перебрались в «игнатьевский вагон», и Николаю Павловичу пришлось не раз заступаться за них перед поездным начальством, клятвенно обещавшим князю Дондукову-Корсакову «не доставлять графу Игнатьеву досадных беспокойств».

— Граф, в вашем лице само Провидение облегчило нам путь! — обратившись к Николаю Павловичу, радостно воскликнул князь Борис Голицын и, достав из баула шампанское, предложил выпить за здоровье leur Providence.

Все дружно его поддержали и, как могли, сервировали стол. Появилась различная снедь: пирожки, расстегаи, колбасы. Игнатьев обнаружил в своей провиантской корзине с десяток варёных яиц, целиком зажаренного карпа, полную миску куриных котлет и кастрюлю с тушёной говядиной. Еды в корзине было на двоих, так как Екатерина Леонидовна до последнего надеялась, что муж возьмёт её с собой. «В полевых условиях, без соблюдения диеты ты вконец испортишь свой желудок!» — прибегала она к сокрушительному доводу, но Николай Павлович был непреклонен: «Во-первых, ты нужна семье, а во-вторых, не ставь меня в смешное положение. Представь, что напишут в газетах!»

Екатерина Леонидовна расстроилась, вернулась с детьми в Круподеринцы, а он встретил своих сослуживцев и оказался в центре шумного застолья.

У графа Шереметева нашлась целая дюжина новомодных складных стопок, приобретённых в Эмсе, и князь Голицын с довольной улыбкой стал разливать в них вино.

Не успели выпить за здоровье Николая Павловича и начать беспощадную борьбу с объединённой дорожной провизией, как поезд въехал на мост через Прут.

— Ура! — столпившись у раскрытых окон, прокричали пассажиры поезда и восторженно решили, что за пересечение русско-румынской границы стоит выпить. Первым делом выпили за здоровье государя, потом за Прут, затем, конечно, за Россию!

За победу русской армии и поражение турок в войне по круговым стаканам шумно разливались: портер, херес, водка, шампанское, бордосское вино, английский белый эль, венское пиво, русский квас, дрянная бессарабская кислятина, и вновь шампанское, английский эль и херес.

По счастью Прут не широк.

Игнатьева приятно удивило, что по всему пути ему лично оказывали большое внимание и крайнюю предупредительность — не только до русской границы, но и, в особенности, в Румынии. В Яссах, в Рошане, в Браилове префекты, два министра и все власти не отходили от Николая Павловича во время остановок. Публика толпилась, кланялась, скандировала его имя, а в Рошане, где остановка длилась полтора часа, в его честь был устроен концерт. На прощанье его забросали цветами, оглушили криками «Vivat!» Свитские генералы, сослуживцы и рядовые пассажиры были свидетелями оваций, устраиваемых в честь генерала Игнатьева, и поражены общим сочувствием.

— Ваше сиятельство, а вы и впрямь большая знаменитость! — с восхищением в голосе воскликнул адъютант наследника цесаревича и весело прищёлкнул пальцами. — Прямо-таки, мировая!

Железнодорожный путь до Ясс занял три часа. Тамошний префект предложил свою коляску и провёз Игнатьева по городку, прелестному без всяких оговорок. На его расспросы о Константинополе, Николай Павлович ответил, что Константинополь это английский замок, который наполнен привидениями. Что ни говори, Мидхат-паша сумел осуществить задуманное, а он, Игнатьев, нет; и это сильно уязвляло. Префект, добродушный толстяк с густыми чёрными бровями сделал удивлённое лицо, сказал: «Ну, надо же!» и, словно радуясь тому, что знойный воздух дрожит и струится, мостовая из серой превращается в жемчужную, а жемчужные нити, украшающие нежные шейки молоденьких барышень и сановных дам, кажутся белыми от ослепительно яркого света, стал поглядывать по сторонам и оживлённо кланяться знакомым. Молодёжь слонялась по бульварам, барышни ели мороженое и обсуждали молодых людей, изображавших из себя искателей приключений и зрелых охотников за дамскими утехами. Старики занимали места в небольших, но уютных кофейнях, и погружались в чтение газет, подробно освещавших ход русско-турецкой кампании. Заголовки, как обычно, были броскими.