“В ловушке меж фаэри и Толли, — тоскливо подумал он. — И что одни, что другой могут легко перерезать мне глотку. Дела такие, что хоть сам себе ножом по горлу — всё едино конец”.

Мэтт решил, что выждал достаточно: спустится он вниз теперь или позже — шансов нарваться на неприятности не больше обычного. Авин Броун захочет узнать то, что Мэтт Тинрайт подслушал здесь. Да и перед другим, не менее пугающим начальством у него есть ещё обязательства.

— Этой девице ничем не угодишь, — заявила его мать. — Я приношу ей добрую пищу с рынка, а она нос воротит! Разве не говорит книга, что “всякого бедняка должно утешить, оделив колбаскою”?

“Утешить, одарив ласкою”, чуть было не поправил вслух Мэтт — но что бы это дало? С тем же успехом он мог попытаться втолковать что-то статуе королевы Иалги в дворцовом саду. Очень крикливой статуе.

— Вы не едите? — спросил он подопечную.

Элан М'Кори сидела в кровати, откинувшись на подушки. Лицо её вернуло прежний цвет, но сама она оставалась ещё слабой и вялой, как детская тряпичная кукла. Тинрайт всеми силами постарался не поддаться собственной вспышке раздражения от того, что девушка всё ещё не встаёт с постели. Она нездорова. Её отравили — пусть и из любви к ней же. Она поправится тогда, когда поправится.

— Я ем что могу, — тихо произнесла Элан. — Просто… я не хочу показаться неблагодарной, но часть того, что она приносит… — девушка поёжилась. — В хлебе жуки.

— Не жуки, а всего только обычные безвредные долгоносики, — Анамезия Тинрайт досадливо прищёлкнула языком. — И не то чтоб они бегали по мякишу живьём. Ну, запекли их — так они похрустывают, как славные жареные кедровые орешки.

Элан передёрнуло, и она зажала рот рукой.

— Конечно, матушка, уверен — это совершенно прекрасно, но леди М'Кори привыкла к другой еде. Вот, возьми бренландский двукраб — нет, лучше два, — он сочинял для придворных любовные записки, каковые — учитывая приближение лета и всё ещё стоящее за воротами, но притихшее войско кваров — наполнял этакой роковой ветреностью. К тому же Авин Броун дал ему серебряную морскую звезду за информацию об Окросе и Хендоне Толли (и даже почти не орал на него), так что Мэтт Тинрайт чувствовал себя непривычно денежным. — Раздобудь для Элан вкусного хлеба из хорошей муки. Без долгоносиков. И немного фруктов.

Его мать фыркнула.

— Что ж, удачи в поисках! Фрукты! Ты слишком долго вертелся среди важных шишек, мальчишка. Знаешь ты, сколько людей нынче спят на улице? Как они голодают? Если разыщешь во всём Южном Пределе хоть одно зачивренное яблочко — считай, тебе повезло!

Элан подняла на него умоляющий взгляд.

— Ну, просто поищи ей чего-нибудь подходящего, мама, — лучшего, что сможешь купить на эти два медяка. Я побуду с леди М'Кори, пока ты не вернёшься.

— Да? А как же я? Что за сын отправит мать бродить, точно красского пилигрима, даже не дав ей ни единого краба на свои нужды?

Тинрайт с трудом удержался, чтобы не закатить глаза, и вытащил из кармана ещё одну монету.

— Ладно, ладно, купи себе кружку пива, матушка. Тебе полезно для крови.

Она взглянула на него сурово:

— Пиво? Ты рехнулся, мальчишка? Мне и эль Заккаса прекрасно сгодится. А это я положу в чашу для пожертвований, чтобы омыть немного свои руки от мерзости твоих грехов.

И прежде чем сын успел выхватить у неё медяк и не дать ему кануть в пучину забвения, она хлопнула дверью и была такова.

Мэтт повернулся к кровати. Глаза у Элан были закрыты.

— Вы спите?

— Нет… Не знаю, — ответила она, не открывая глаз. — Иногда я размышляю — что, если приняв тогда яд, я не умерла, то есть, умерла ещё не до конца, и всё это — только видения моего угасающего сознания? Если же вокруг реальный мир, почему меня ничто не трогает? Почему я хочу только, чтобы всё это исчезло, почему хочу вновь провалиться во тьму, лишённую сновидений?

Он присел на край кровати, желая, но не осмеливаясь взять девушку за руку. Пускай поэт и спас её от Хендона Толли, и пускай теперь она не принадлежала никому — хоть и не ему тоже, — но Тинрайт чувствовал, что с того дня Элан отдалилась от него ещё сильнее, так, как никогда раньше.

— Если ваше угасающее сознание оказалось способно силой одного лишь воображения произвести на свет такую гаргулью, как моя матушка, мне никогда не сравниться с вами в поэтическом мастерстве.

Элан слабо улыбнулась и открыла глаза, но всё равно избегала встречаться с Маттиасом взглядом. Откуда-то с верхних этажей донёсся детский плач.

— Вы всё шутите, мастер Тинрайт, но вы несправедливы к своей матери. Она добрая женщина… по-своему. Она как могла старалась устроить меня поудобнее, хоть мы и не всегда сходились во мнении о том, что лучше для меня, — девушка недовольно поморщилась. — И она дрожит над каждой копейкой. Сушёная рыба, которую ваша мать приносит… я не могу даже передать, как она смердит. Эту рыбу, должно быть, выловили там, где сточные воды замка попадают в лагуну.

Тинрайт не мог сдержать смеха.

— Вы ведь её слышали. Она выгадывает копейки, чтобы потом, улучив момент, украдкой бросить монетку в чашу для пожертвований. При всём своём благочестии она, похоже, считает богов глупыми, словно капризные детишки, которым нужно постоянно напоминать о том, как ревностно она им служит.

Выражение лица Элан изменилось.

— Быть может, она и права, а мы заблуждаемся — не похоже, чтобы бессмертные небожители так уж пеклись о своих смертных детях. Я не осмелилась бы назвать богов глупыми или слабоумными, мастер Тинрайт, но, должна сказать, я часто размышляла над тем, не слишком ли они отвлеклись от управления здешним миром.

Такая идея показалась Тинрайту интересной: он внезапно очень захотел развить её — обдумать, что могло так увлечь богов, что они легко бросили сотворённых ими же людей на произвол судьбы, оставив метаться в страданиях и сомнениях. Можно было бы даже сочинить об этом поэму. “Что-нибудь вроде “Странствующие боги”, - решил он. — Хотя нет, наверное, лучше “Спящие боги”…”

Дверь распахнулась так внезапно и с таким громким стуком, что Маттиас подпрыгнул, а Элан испуганно вскрикнула. Анамезия Тинрайт тут же захлопнула её за собой, стукнув ещё сильнее, рухнула на колени прямо на дощатый пол и начала громко молиться Тригону. Младенец наверху, напуганный шумом, снова расплакался.

— Что такое? — сердце Тинрайта ухнуло куда-то вниз: он понимал — случилось нечто дурное: обычно мать тратила больше времени на то, чтобы расчистить место, где преклонить колени, чем на молитву. — Мама, говори!

Женщина подняла на сына глаза; он изумился, увидев, как побелело знакомое худое лицо.

— Я тешила себя надеждой, что ты найдёшь время раскаяться в своих грехах прежде, чем конец приидет, — прохрипела мать. — О мой бедный, заблудший сын!

— О чём ты?