* * *

Густаву вспомнилась их поездка из Освенцима. Погода сейчас была куда мягче, он мог свободно сидеть, и им даже выдавали еду. Конечно, гораздо меньше обычного пайка; вагоны с продовольствием, ехавшие в хвосте состава, в какой-то момент отцепили. Немного полегче стало, когда поезд остановился в городке, рядом с которым размещался хлебозавод[488] – британский военнопленный передал Густаву два кило хлеба и ржаную лепешку, так что он с ближайшими товарищами смог продержаться следующие три дня.

Поезд углубился далеко на север Германии, миновал Ганновер и 9 апреля добрался до пункта назначения: городка Берген, где высаживали заключенных концентрационного лагеря Берген-Бельзен.

Кольцо врагов вокруг Германии сжималось, и Гиммлер решил до конца держаться за оставшихся в живых заключенных. Им предстояло сослужить свою последнюю службу – как заложникам. Берген-Бельзен был одним из последних концентрационных лагерей, сохранившихся на германских территориях. К моменту прибытия Густава лагерь, рассчитанный всего на несколько тысяч человек, был переполнен сверх всякой меры, и, несмотря на тысячи смертей ежемесячно, вызванных голодом и болезнями – 7000 в феврале, 18 000 в марте, 9000 в первые дни апреля, – число его узников превышало 60 000, и люди эти жили среди штабелей трупов в непрекращающейся эпидемии тифа. Хитроумный Гиммлер утверждал, что спасает им жизнь, и пытался заслужить одобрение союзников, представ перед ними снисходительным защитником евреев, а не инициатором их массового истребления[489].

И в этот переполненный человеческий котел привезли Густава и других выживших узников Эльриха.

Многие не выдержали поездки, и в конце с поезда выгружали ставшие уже привычными горы трупов. Когда живые пешим маршем двигались со станции в лагерь, произошло небывалое событие, одновременно страшное и удивительное. В том же направлении шла еще одна колонна людей-призраков; это оказались венгерские евреи – мужчины, женщины, дети, все истощенные и изможденные до предела. Многие узники Эльриха тоже были венграми и, к потрясению Густава, один за другим начали узнавать в соседней колонне своих друзей и родных. Сломав строй, они бросились к ним навстречу, громко выкрикивая их имена. Матери, сестры, отцы, дети, надолго разлученные и считавшие своих родных погибшими, вдруг встретили их снова на дороге в Бельзен. Сцена была одновременно радостной и страшной, и Густав не мог подобрать слов, чтобы ее описать: «только представьте себе подобное воссоединение». Сам он отдал бы все, что угодно, чтобы увидеться с Тини, и Гертой, и Фрицем. Но только не здесь, не в этом месте.

Не осталось никаких привязок, никаких ориентиров, никакой определенности: рухнула даже лагерная система. Бельзен был настолько переполнен, что пятнадцать тысяч человек, прибывших из Миттельбау, оказалось негде разместить. Эсэсовский конвой решил поселить их в близлежащей бронетанковой учебной части Вермахта, между Бельзеном и Хоне. Ее казармы превратились во вспомогательный концентрационный лагерь, названный Бельзен II, под командованием капитана СС Франца Хёсслера, сопровождавшего транспорты[490]. Мрачный субъект с выступающим подбородком и запавшим ртом, до Миттельбау он служил в женском подразделении Освенцима-Биркенау, где участвовал в отсевах и казнях в газовых камерах, а также собственноручно совершил бессчетное количество убийств. Именно Хёсслер отбирал «волонтерок» в бордель в Моновице[491].

Внешне учебная часть выглядела гораздо симпатичнее того, к чему привыкли заключенные: чистые просторные беленые здания стояли вокруг бетонированных площадок, разбросанных среди леса. Персонал Вермахта – состоявший на тот момент уже из венгерских солдат, – помогал эсэсовским охранникам следить за арестантами.

Пайки стали лучше по качеству, но по количеству оставались крайне скудными. Густаву с товарищами приходилось копаться в помойных ведрах у лагерной кухни в попытке раздобыть кожуру от картофеля и репы – «что угодно, лишь бы утишить голод», писал он в своем дневнике.

За все время, проведенное в лагерях, он еще никогда не жил в такой тесноте и не видел голода в таких колоссальных масштабах. После всего, что он перенес, в Бельзене его вера в свои силы пошатнулась. Что в нем такого особенного? Почему он надеется выжить, когда миллионам других это не удалось?

Венгерские солдаты вели себя не менее жестоко, чем эсэсовцы. Их холеные офицеры с напомаженными волосами внушали своим преимущественно безграмотным подчиненным фашистскую антисемитскую идеологию, ничуть не уступавшую в нетерпимости эсэсовской. Они точно так же могли расстреливать заключенных по собственной прихоти. Основной своей задачей они считали охрану кухонь и, стоя на площади между бараков, стреляли в узников, пытавшихся разжиться объедками, убивая их дюжинами[492]. Некоторые хранили загадочную верность делу нацизма: один сказал еврейке, что жалеет, что нацисты не успели полностью истребить ее народ, но что Гитлер непременно вернется и «снова мы будем сражаться плечом к плечу»[493].

В свою первую ночь в Бельзене II Густав стоял в карауле на верхнем этаже здания. Он видел, как небо на юге окрасилось оранжевым. Похоже, какой-то город – возможно, Целле, примерно в двадцати километрах – загорелся. Но тут перед ним замелькали вспышки взрывов – это не была бомбардировка. Фронт приближался[494].

Густав воспрянул духом. «Я думаю, что освободители вот-вот придут – и ко мне возвращается вера. Я напоминаю себе, что Господь нас не оставит».

Два дня спустя, 12 апреля, местная верхушка Вермахта вступила в переговоры с британскими войсками и договорилась о мирной сдаче Бергена-Бельзена. Чтобы сдержать распространение тифа, было решено признать зону в несколько километров вокруг лагеря нейтральной территорией.

В бараках Густав обратил внимание на то, что большинство венгерских солдат надели белые повязки как символ нейтралитета. Даже некоторые эсэсовцы сделали то же самое – включая начальника лагеря капрала СС Зоммера, которого Густав помнил по Освенциму как одного из «кровавых псов». Видимо, заключенных собирались без кровопролития передать на попечение британцам. «Самое время, – писал Густав, – потому что СС хотело устроить нам Варфоломеевскую ночь при британской иллюминации, но венгерский полковник на это не пошел, так что нас решили оставить в покое».