В горле у Хатин пересохло, но она сглотнула и как можно тщательнее выбрала листья из волос, стряхнула с одежды древесный сок, почистила ботинки. Постаралась привести себя в приличный вид, а после отправилась сквозь редеющей лес, поговорить наедине с владыкой Копьеглавом.

Чем круче становился склон, тем чаще живые деревья уступали место мертвым – стоящим особняком белым стволам, с которых время спустило кору. Облако, что вырывалось из уст владыки, несло холод и слепило, ибо выдыхал он отмщение.

Спустя целую вечность сломанные деревья стали попадаться все реже, и больше Хатин не приходилось перелезать через упавшие стволы. Спутанные корни сменились сыпучим и рыхлым гравием, пористым, как морская губка. Ноги на каждом шагу вязли в нем и скользили, в ботинки Хатин набивались мелкие камешки. Один неверный шаг грозил отправить ее вниз, вызвать оползень, который и погребет ее под собой.

Хатин забралась высоко – она понимала это по звону в ушах и тому, как тщетно пытались надышаться разреженным воздухом легкие. Копьеглав был выше тех гор, на которые Хатин доводилось взбираться. Холодный туман кусался сквозь тонкие одежды; лицо Хатин горело от натуги.

Но вот, спустя долгое время, она все-таки ухватилась рукой за крошащийся выступ. Запустила руки в гравий, ища опору для пальцев рук и ног. Подтянулась и столь решительно вытолкнула себя наверх, что чуть не потеряла равновесие. Заорав про себя, Хатин увидела, что «верха» больше и нет – кончился, и перед ней раскинулась пропасть.

Хатин крепко зажмурилась, пока даже за веками не стала различать сияние. Оглядевшись, заметила, что облака вокруг истончились, и все пропитано лунным светом. Камень, на котором она сидела, был насыщенно красного цвета, а испускавшие струи пара камни у ее ног формой напоминали тюльпаны.

Внизу во все стороны тянулись поля клубящихся плотных облаков, из них торчало рассеянное широкое кольцо зубцов и пиков. Хатин сидела на самом высоком. Голова закружилась, стоило ей осознать, что она забралась на самый кончик Копьеглава и балансирует на краю кратера.

Пар внизу завихрился, и Хатин разглядела в жерле широкое озеро, которое луна обратила в перламутровое зеркало с рваными краями. Это было все равно что увидеть слезинку в глазу огромного ужасного зверя, и некоторое время Хатин смотрела вниз, завороженная красотой открывшегося зрелища. А потом земля под ней содрогнулась с ревом, который пробрал до самого мозга костей.

* * *

Легкую дрожь Хатин ощутила первой, но не единственной. Волна распространилась ниже и дальше, тайной и темной силой – сквозь землю.

Она спускалась вниз по склону, через лес, и на ее пути птицы, стая за стаей, снимались с веток тихой крылатой картечью, а обезьяны оглашали воздух воплями. Трещина, проглотившая Джимболи, стала чуть шире, и два дерева, стоявших на краю, свалились во мрак.

Подпрыгнули вбитые в землю колья ограды. В лагере градоначальника слуга, промокая хозяину лоб тряпкой, ткнул ему пальцем в глаз. В Гиблом Городе витражные стекла задребезжали в рамах и заискрились в лунном свете, точно стрекозьи чешуйки.

В доме правосудия заработавшийся допоздна Прокс чудом успел поймать упавшую чернильницу, а по столу тем временем разбегались от него мятежные перья. Потом он взглянул на закупоренную бутылку, что стояла на подоконнике, и чуть успокоился: дрожь земли только слегка всколыхнула красноватый осадок. Рядом на подставке лениво покачивался маятник. Значит, Копьеглав просто пошевелился во сне. Ничего более.

Камбер же у себя в кабинете поднял голову, будто заслышав стук в дверь, и еще долго после того, как дрожь унялась, смотрел в залитое лунным светом окно.

А у подножия горы девять крадущихся во тьме мстителей упали на землю, накрывшись темно-синим полотнищем.

* * *

Хатин крепко вцепилась в края каменного выступа, уползшего, как сланец, на несколько дюймов. Ощущалась только легкая дрожь.

Был ли это предупреждающий окрик? Оставалось надеяться, что нет. Оставалось надеяться, что этим базальтовым рокотом Копьеглав обращается к ней.

Лицо было липким от тумана и остывающего пота. Хатин встала на колени и дрожащими окровавленными руками попыталась отодрать со щек корку пыли.

– Владыка Копьеглав! – Этим голосом она всегда говорила за Арилоу и не знала, каким еще голосом следует говорить, чтобы он звенел, оглашая огромный кратер. Говорила Хатин на хитроплетском, ведь другого языка вулканы не понимали. Хатин растягивала слова, ибо мысли вулканов текли медленно, как поток лавы. – Я принесла послание и подарок – от владычицы Скорбеллы.

* * *

– Владыка нас увидел, – прошептала Лоулосс в траву. – Он все знает.

Плясунья ответила коротким шипением, с которым втянула воздух, призывая к молчанию. Мстители, укрываясь под полотнищем, напряженно прислушивались. Теперь музыку леса исполняли иные инструменты. Не скрипели больше, как пилы по дереву, сверчки, не разносилось по нарастающей похожее на треск маракасов ответное пение цикад. Отныне сиренами вовсю голосили птицы и ревели обезьяны.

– Нет. – Плясунья встала на четвереньки. – Если бы он прочел наши мысли, с неба уже доносился бы рев, и навстречу нам катилось бы с полсотни обломков скалы. Разве кости твои обратились в прах, Лоулосс? Нет? Значит, владыка не проведал, зачем мы пришли. Идем.

И они двинулись дальше в гору: в центре – те, кто нес на спинах флаг, остальные – растворившись в тени. Наверху, в лужах света от ламп, стояли солдаты – они вглядывались в окутанный темнотой недружелюбный лесистый пейзаж. А внизу спал сам город, и снились ему вековые сны о хитроплетах – хитроплетах, что невидимо крались во тьме, улыбаясь и держа наготове клинки. Гиблый Город спал, не ведая, что накликал кошмар наяву.

Грохот смолк, но часовые насторожились, вслушиваясь и ожидая, что сверху донесется шорох камней, предвещая обвал. Однако слышали только рев обезьян да бешеный клекот птиц. Не ждали, что земля внизу вдруг оживет, ощетинившись ножами. Не ждали, что в трепещущие круги света к ним, танцуя, ворвется женщина огромного роста – словно вихрь в заношенном трико, и по спине ей тихо, как сердце, застучат дреды.

Двоим достало времени, чтобы схватить фонари на шестах и дать тревожный сигнал городу. Но фонари и без того качались после того, как земля вздрогнула, и разницы никто не заметил. Мечи Плясуньи привычно рассекли воздух, как рассекает воду в охоте за рыбой клюв чайки. За ее спиной, как края раны, вновь смыкалась тишина.

* * *

Чтобы устроить место под Ферму-убежище, лес вырубили, а из стволов соорудили частокол. На вышках тревожно прохаживались часовые, а забор отбрасывал длинную зубастую тень на склоны, на груды разбитых ведер, кучи облепленных запекшейся грязью мотыг и влажные края вспаханной земли. Глубоко в этой тени лежали сами «фермеры»: хитроплеты и хитроплетуньи, их дети; почти все приникли щеками к земле, как будто вслушиваясь в чьи-то шаги. Они не смели произнести ни слова, из страха, что их услышит пробуждающийся вулкан. Они не смели пошевелиться, из страха, что зазвенят сковывающие их цепи.