– В чем? – Маленький затушил папиросу и, встав со стула, подошел совсем близко к Вере.

Он вновь опустился на пол перед ней и сел, словно нищий на паперти. Взял ее за руку. Вера вздрогнула от прикосновения. Его ладонь была горячей. Слишком горячей. Девушка попыталась высвободить руку, но Андрон удержал ее.

– Вера, ты зря так обо мне подумала.

– Я не подумала. Нет. Но я не хочу писать, то письмо, что ты просишь. Не буду. Нет. Я не смогу этого сделать. Нет. Я не смогу написать это Паше. Нет. Пусть даже из личной безопасности и его безопасности. Нет, это выше моих сил. Я не отрекусь от Павла.

– Я понял. И вижу это. Но я готов. Я боюсь за тебя. И поэтому я готов. Я готов на все! Я сделаю, что ты просишь.

Вера с надеждой посмотрела в глаза Маленького. Девушка сжала руку Андрону и перепросила:

– Ты говоришь о Павле?

– Да…

– И ты сможешь устроить нам свидание?! Ты сможешь сделать так, чтобы мы увидели друг друга?!

– Да!

– Андрон! Андрон! Но это же! Это же почти невозможно!

Маленький улыбнулся. Он погладил пальцы Веры и тихо молвил:

– Вера, я сделаю. Я вижу, ты должна его увидеть. Должна. Но ты тоже должна сделать, что я прошу!

– Написать письмо? – Вера обреченно кивнула головой. – Хорошо… я сделаю, что ты просишь. Сделаю…

– Ты напишешь. Сегодня. Прошу тебя. Напиши. И все. Тогда я завтра попробую что-нибудь сделать. Попробую.

– Завтра?! Я его увижу завтра?!

– Может быть, может быть…

Вера склонила голову и заплакала. Ее плечи тряслись от рыданий. Андрон сидел рядом и тяжело вздыхал. А за окном, на улице, все уныло играл гармонист. Растягивая мехи, он надрывно блажил частушки. Женский веселый визг то и дело вторил пьяной песни. Где-то далеко заливались лаем собаки.

– Жизнь обман – с чарующей тоскою, оттого и так сильна она! Что своею грубою рукою роковые пишет письмена! – пробормотала Вера.

– Ты, Паша, зря вообще что-то говорил на этом допросе. Ой, зря! Не к добру это. Не к добру, – причитал Спиранский. – Как пить дать, они тебя разыграют в своей партии, как подставного валета. Как пить дать! Зря ты вообще показания на этого Полякова давал. Ой, зря! Они не любят, когда кого-то из их же топят, – Евгений Николаевич тяжело вздыхал.

Инженер лежал на кровати, забавно задрав свою загипсованную ногу вверх. Он смотрел на грязный, весь в разводах тюремный потолок и казалось, что Спиранский молится.

– Да хватит вам, Евгений Николаевич! Хватит! И так парню тошно! А вы! – пробасил Федор Попов.

Железнодорожник сидел на краю своей кровати и пялился на Павла. Клюфт, закрыв глаза, лежал на спине и думал. Вернее, пытался думать. Но разглагольствования соседей мешали сосредоточиться. Этот беспорядочный треп временами переходил в спор. Но спорили очень тихо, побаиваясь, что услышит охрана в коридоре, и тогда могут устроить «шмон». Поднимут всех на ноги и заставят стоять так часа три, а сами будут переворачивать матрасы и рыться в одеялах.

– А по мне, так быстрее бы осудили. И на зону. Там вроде как даже свежий воздух! И нормы можно увеличивать. А там досрочно, глядишь, выпустят! А там домой! – мечтательно сказал Иван Пермяков.

Худой, рыжий парень лежал, подложив под голову свои загипсованные руки. Со стороны это казалось совсем неудобной позой, но колхозник напротив, чувствовал себя так комфортно.

– Ага! Ага! Выпустят! Ты, Ванька, моли Бога, чтобы твои ручки подольше в гипсе были. На зону ты захотел! Ага, выпустят тебя! У тебя статья-то, какая? А? Враг народа ты! Ванька! Враг! Понимаешь, пятьдесят восьмая! Там никакая амнистия не полагается! Никакая! А! Захотел на волю! Лежи уж лучше тут! – ворчал Федор.

– Да что ты, Федор! Что, по-твоему, я так и буду в тюрьме сидеть? А? Ведь когда-то срок-то и кончится! Кончится! И все! Не может же он вечно у меня быть! Ну, пятьдесят восьмая! Ну и что?! Что это – навсегда что ли? Выпустят! Выпустят! Да и что я сделал-то? А подумаешь, зерно украл! Вон ты паровоз под откос пустил, это да! А я что?

– Что, сопля?! Я тебе дам паровоз! Я тебе покажу, вот это да! – заурчал, как циклоп, железнодорожник.

– А что, что ты мне покажешь? Еще неизвестно, как ты там под откос-то полетел?! – взъелся Ванька.

– А ну! Прекрати, Иван! Прекрати! – прикрикнул Спиранский. – Ты что это думаешь, им есть разница?! Между вредителем-колхозником и железнодорожником? А? Да вы будете вместе в одном бараке гнить! Вместе! И разницы между вами для них никакой! А вы тут спорили, кто больше власти навредил! Смотрите, как бы вас на Колыму не отправили! Там, говорят, зэки и сезона не выдерживают! Дохнут! Будет вам амнистия обоим! В вечную мерзлоту закопают, если волки полярные не сожрут!

Железнодорожник и колхозник притихли. Оба сурово сопели, но после такой гневной и страшной речи инженера задумались и молчали. В палате воцарилась тишина. Первым ее нарушил Иван:

– Так вы что это думаете, Евгений Николаевич, нас могут на Колыму? А? И сколько ж мне дадут? – испуганно спросил Пермяков у Спиранского.

– Сколько дадут, все твое. Моли Бога, чтобы пятеркой отделался. Тогда, может, тут, недалеко, в Сибири оставят. – Евгений Николаевич понял – немного переборщил с угрозами и попытался успокоить колхозника, парень-то шибко впечатлительный.

Но Пермяков еще больше возбудился, плача, он запричитал:

– Что же это я, так и сгнию там?! В тундре этой проклятой? А? А мамка? А сестрички, а братишки? А? А они-то как? А? Что ж это за душегубка такая? А я что ж сделал-то такого? А?

– Да успокойся, Ваня, успокойся. Не отправят тебя на Колыму. Я слышал, тех, кто из деревни и зерно воровал, на Колыму не отправляют. Тут оставляют. Недалеко. На лесоповалах, – Евгений Николаевич уже был и не рад, что напугал паренька.

Почему напугал? Сказал правду. Только вот эта самая «правда» тут, в тюрьме, иногда как мучение. Хуже пытки! Ее лучше просто не знать! Отключиться и будь что будет! Без правды и кривды, безо лжи и обмана! Без будущего и завтрашнего дня! Тут, в тюрьме, это ни к чему!

– Я вот не пойму, Евгений Николаевич, вы вроде образованный человек. А объяснить мне не можете, почему так вот все выходит? А? Почему? – хныкал Пермяков. – Я ведь могу вон дома еще пользу принести! И жениться. И дом построить. И в колхозе работать. А меня вон тут гноят? Зачем это государству? А? Зачем? Кому это надо, а? – поскуливал Пермяков.

Спиранский тяжело вздохнул. Но за него ответил Федор. Железнодорожник грустно буркнул:

– Да просто тут не знают, что творят. А когда в Москве узнают, все и откроется! Вот тогда все эти олухи, которые так усердствуют и нас тут держат, судят, сами на нарах окажутся! Дай время, Ваня! Дай время!

Спиранский вновь тяжело вздохнул и сказал: