моего нечаянного проступка, быстро упрятал и тетрадь, и карандаш за пояс брюк, прикрыв сверху своей рубашкой. Так я и вынес раритетные вещи из школьного музея. Впрочем, их там было много, так что мой поступок, за который мне до сих пор нестерпимо стыдно, так и остался никем не замеченным.

Что делать с тетрадкой и карандашом, куда их девать я не знал. Вернуть в музей? Так в него до нового учебного года мне не попасть. Выбросить — не поднимается рука. Использовать по назначению — чистый листок всего один. И вообще я не видел, чтобы кто-нибудь здесь использовал бумагу для записей. Все пользуются комами. Оставить дома? А вдруг обнаружит мама Маша? Возникнут всякие неприятные вопросы. Вот и таскался с ними каждый день. Даже бельтбэг пришлось купить хотя и не только для них. Но не держать же неприкаянные улики постоянно за пазухой?

* * *

А сегодня старая тетрадка нашла применение. И хотя обмотанную ею бутылку не удалось укрыть от посторонних глаз, но таскать с собой чужую, бесполезную вещь мне надоело.

Поболтав рукой и на слух оценив остаток муската, я повторил тост, сказанный капитаном и приложился к горлышку пока последняя капля вина не покинула бутылку. Слухомер у меня оказался не откалиброван, потому что выпить пришлось немного больше, чем мне показалось на слух. Пустая бутылка вместе с неудавшейся маскировкой отправилась в урну, а остатки сыра — в мой желудок.

И всё-таки капитан оказалась не права. Или может организм у меня такой. Но последняя порция алкоголя была явно лишней. Что происходило дальше я вспоминаю, как отдельные сцены из воспроизводимого на стене диафильма.

Вот кадр, на котором я, по-прежнему сидя на скамейке, плачу, вспоминая родную маму, размазывая ладонями струящуюся по щекам влагу.

На следующем слайде зажатый пальцами карандаш выводит какие-то строки на вырванном зачем-то чистом тетрадном листке.

Вот сломанный карандаш отправляется вслед за распотрошённой тетрадкой, а я силюсь и не могу прочитать, что же я такое написал.

А через время я уже бреду в вечерних сумерках аккуратно расправляя исписанные крылья бумажного самолётика, и какая-то серая беспросветная муть, поднявшись из самых глубин моего я, окончательно затуманивает моё сознание.

Прояснение наступило как-то сразу после яркой вспышки, больно резанувшей по глазам. И, что совсем стало неожиданностью, за миг до неё мне привиделась Анька Бахметьева, которая, словно любящая жена, широко уперев ноги ласково глядит на своего «не вяжущего лыка» благоверного, многообещающе поглаживая крепко сжатую нежными музыкальными пальчиками деревянную скалку. Или в её руках была гигантская морковка? Тут я немного путаюсь.

Может именно это привидение и привело к моему мгновенному отрезвлению. А может этому способствовал богатый внутренний мир, стремительно покидающий меня и орошающий ближайшие кусты. А может и две фигуры в знакомой уже полицейской форме, стоящие по бокам и помогающие своими фонарями освещать проблесковым огням стоящей рядом служебной машины моё мелиоративное занятие.

Терпеливо дождавшись завершения очередного, последнего, судя по всему, цикла внесения органических удобрений в окружающую среду, стоящая поближе ко мне женщина при исполнении, разгоняя ладошкой воздух возле своего носа, перевела свет своего ручного прожектора на моё лицо и участливо вопросила:

— И не стыдно вам, молодой человек? Такой юный, а общественный порядок уже нарушаете! Куда только смотрит ваша мама? Предъявите-ка, пожалуйста, удостоверение личности.

Ничего не видя из-за слепящего света и сгорая от стыда, я, дрожащими почему-то руками, нащупал свой ком и протянул его представительнице правопорядка.

— Так-так-так! Вячеслав Александрович, значит! — услышал я из-за белого марева перед глазами. — Тринадцать лет — несовершеннолетний, а уже явное асоциальное поведение. Что мне с вами делать, уважаемый? Забрать вас в участок или выписать вашей маме штраф за плохое воспитание сына?

Вот уж чего мне точно не хотелось, так это отблагодарить маму Машу такими достижениями её новоявленного сыночка. Поэтому я отчаянно завертел головой.

— Не хотите? Хм-м. Приводов у вас до сегодняшнего дня не было. Так что с вами случилось? С чего вдруг такая тяга к употреблению алкоголя?

Я молча опустил голову. Раскрывать свою душу перед незнакомыми людьми я не собирался. Но и что ответить затуманенные винными парами мозги не могли сообразить.

— Хорошо, на первый раз мы ограничимся устным предупреждением. Извольте только объяснительную написать.

Мне протянули полицейский ком с лежащей на нём палочкой.

— На чьё имя писать объяснительную? — поинтересовался я у светового облака, по-прежнему висящего перед глазами, сжав ослабевшими пальцами подобие шариковой ручки. Неужели у алкоголиков такое снижение хватательного рефлекса?

— Пишите на начальника отдела. — посоветовало мне говорящее облако другим женским голосом.

— А что писать?

— Что сами посчитаете нужным. — ответил тот же голос.

— Ну, ладно. — смиренно пожал я плечами. Какой-то писательский вечер выдался у меня сегодня. Кстати, своего самолётика, поглазев по сторонам, я нигде не обнаружил.

Закончив непослушной рукой затребованное признательно-покаятельное писание, я вернул стражам порядка их имущество, обменяв его на своё. После чего они, даже не посмотрев, что я там накарябал, посоветовали привести мой внешний вид в порядок, пожелали мне здоровья и отчалили, весело мигая красно-синими огоньками на крыше своего автомобиля.

— Ну, и слава Богу! — облегчённо выдохнул я, убедившись сквозь мельтешащие перед глазами «зайчики» от мощного полицейского фонаря, что отъехавший патруль не собирается возвращаться обратно. А потом ещё раз попристальнее огляделся вокруг, определяя заодно свою местоположение.

За спиной у меня оказался угол знакомого бесконечного забора бумажной фабрики, за которым в сгустившихся сумерках едва различалась крыша высокого фабричного ангара и слышались звуки работающей тяжёлой техники. Далеко справа светились огни покинутой мною пожарной части. Прямо передо мной сияла окнами жилая пятиэтажка. А слева сквозь небольшие заросли поблёскивала спокойной речной гладью Кама. Именно к ней я спешно направил едва удерживающие меня в вертикальном положении ноги отмывать находящиеся на них испачканные кроссовки.

Просушивал я слегка промокшую обувь, сидя на набережной, уложив босые ступни на скамейку возле скульптурной композиции одномачтового парусника, взлетающего на гребень синей речной волны. Но занимался я не только любованием местным архитектурным творчеством и прохаживающимся в вечернем променаде женщинами.

Ещё я пытался разобраться с неожиданным упадком сил. Идти от пункта счастливого расставания