И увлек непримиримых к панорамному окну.

– Перед вами мой город, господа. Тайный. А над ним – явный. Город челов, среди которых мы живём и скрываемся, и эти города связаны крепкими узами. Вы смотрите на любое поселение как на фабрику пищи, мы – нет. Мы живём не рядом с челами, а вместе с ними, мы прячемся от них, но при этом общаемся, мы ходим в их театры, а они – в наши магазины, мы пользуемся их научными достижениями, и однажды – я уверен – они узнают о нас. И так действительно будет. – Комиссар бросил быстрый взгляд на Атала. – А пока я буду защищать город челов так же, как Тайный. И не позволю пустить ему кровь.

– Поздно, – прошептал Тамим, глядя на заходящее Солнце.

– Ещё нет, – уверенно возразил Сантьяга. – Фрэнк, вы спросили насчет Амулетов, а я ответил, что предложение потеряло силу. Не потому, что я так хочу, а по другой причине: ваш отказ заставил меня искать иной способ донести до семьи Масан послание…

Диего сообразил первым. Он вдруг понял, что нав специально отвёл их от стола и заставил смотреть на город, понял, что среди них нет Клаудии, и резко повернулся:

– НЕТ!!!

– Что происходит?

– Бруджа надевает Амулеты!

– Клаудия?

– Римская Шлюха?

– Не может быть!

– Как видите, может, – спокойно произнёс Сантьяга, оглядывая ошарашенных вампиров. – Вы, все вы отказались от чести стать истинными кардиналами и тем не оставили мне выбора: я призвал Великана…

– Нет!

– Да.

Клаудию невозможно было узнать. Кажется, она немного выросла, кажется, стала совсем другой. Она осталась масаной, но перестала ею быть, обратившись в Великана Крови. В порождение древних Амулетов: Каменные Глаза скрыли половину лица, Железный Пояс перехватил талию, а на нём устроились Драконьи Иглы. На груди пылает Алое Безумие, на голове – чёрный росчерк Диадемы Теней, в левой руке – Мёртвая Роза…

– Останови её! – бешено закричал Тамим, но поздно, слишком поздно.

Клаудия улыбается, Крылатый Перстень на безымянном пальце правой руки расправляет крылья, поднимая Великана в воздух, тяжёлый взгляд Каменных Глаз крушит окно, выбивая толстое стекло, и Клаудия воспаряет над Городом.

– Она ничего не сможет, – бормочет Атал. – Наших воинов много. Очень много!

Но в его голосе нет уверенности.

Никакой уверенности…

///

Они казались призраками… ожившими тенями старого города… его страхами… его ужасом…

Они появились из ниоткуда и появились везде. Они бежали, догоняя тех, кто надеялся спастись, и на ходу рубили их клинками. Они набрасывались на людей: на демонстрантов, боевиков и полицейских – на всех – и рвали им шеи, пуская фонтаны крови, в точности как в фильмах ужасов. И хохотали, перемазанные красным, хохотали, как безумные.

В точности как в фильмах ужасов.

А кровь была повсюду.

Текла по мостовой, меж горящих покрышек и мёртвых тел, собиралась лужами и брызгами разлеталась по сторонам, когда по лужам бежали люди или… они. Кровь вылетала из фонтанов разорванных артерий, из стоящих и лежащих людей, из тех, кого подбрасывали в воздух обладающие нечеловеческой силой… они, из раненых и умирающих. Люди истекали кровью, а… они ею плевались. Они её лили и пускали, размахивали оторванными конечностями, и кровь, казалось, повисла в воздухе алым туманом, завораживая, опьяняя и отравляя дыхание.

Кровь…

От неё Буторин протрезвел. Странно, но именно так: потоки крови, трупы, крики и страшные… они, несущие смерть и ничего, кроме смерти, разбудили Антона. Буторин с ужасом посмотрел на свои руки, скривился и бросил нож.

– Что я наделал?

Потому что вспомнил каждую секунду прошедших дней, и стыд пронзил его душу. Не страх за содеянное, а стыд за него.

– Как я мог?

Раны, которые он себе нанёс, старуха, которую зарезал в её собственной квартире, полицейский, другие люди…

– Я сошёл с ума? – Буторин поднял глаза к небу. – Я рехнулся? Зачем я это натворил? Кто я теперь?

Он закричал, проклиная того, кто это натворил, не зная того, кто это натворил, не понимая – зачем? Он закричал, побежал куда-то, не видя и не разбирая дороги, врезался во что-то холодное, как будто в ледяную статую, и почувствовал, что его бросают на асфальт.

И вспомнил того мужика в парке – такого же холодного и сильного.

Круг замкнулся.

«Я хочу жить!»

Он почувствовал укол – или укус – в шею, странное удовольствие, знакомое чавканье, а затем – знакомый же хрип. Предсмертный. Очень холодный силач проскрипел короткое ругательство, отшатнулся, пытаясь бежать, но подняться не смог и повалился рядом с Антоном, суча ногами в предсмертной агонии.

Точно так же, как тот, первый холодный силач из парка.

«Меня убьют его дружки, – подумал Буторин, продолжая лежать на мостовой. – Увидят, что он умер, и решат отомстить».

Так, наверное, и случилось бы, но захватившие город… они вдруг побежали – одновременно и в одном направлении, словно резкий порыв ветра сдул гнилые листья прочь.

– Вставай, масаны ушли, – услышал Антон и открыл глаза. Над ним стоял невзрачный мужчина в дешёвом костюме. – Скорее.

– Далеко?

– Нужно уходить.

Мужчина протянул руку.

– Спасибо, – пробормотал Буторин, поднимаясь на ноги.

– Не за что, – спокойно ответил голем Василий и следующим движением всадил в сердце Антона нож. Его же собственный нож.

Постоял пару секунд, внимательно глядя в затухающие глаза, а убедившись, что Буторин умер, потащил его к ближайшей горящей машине.

///

Это был Зов.

Но не обычный, не традиционный Зов одинокого вампира, на который можно и не откликнуться, а мощный, требовательный вой, заставляющий отбросить все дела и ринуться к его источнику. Властный Зов того, кто имел право приказывать и кого нельзя ослушаться. Зов того, выше кого в семье Масан попросту не существовало ни сейчас, ни раньше.

Зов Великана Крови.

Он прокатился над Тайным Городом, неслышный никому, кроме ночных охотников, и не призвал никого, кроме них. Точнее, кроме тех, кто явился в Город сейчас, потому что Великан Крови умел призывать к себе лишь тех, кого хотел видеть. И все они послушно отозвались, помчались на Зов, перестав убивать и высушивать, помчались даже те, кого мучила жажда, помчались оттуда, где находились: с Садового, с Лубянки, с Тверской, Манежной, Маяковской, Павелецкой, Курской, – они все направились на Сахарова, на широкий проспект, на котором могла разместиться вся армия ночных охотников. К трибуне, которую ещё не успели разобрать и над которой парил Великан.