Байуб-Оталь привел ее на ужин в «Зеленую рощу», таверну на северной оконечности Караванного рынка, которая славилась изысканной кухней и отличным винным погребом; сюда заглядывали не только богатые купцы и торговцы, но и знатные господа. В мелекрил посетителей здесь почти не было; компанию Байуб-Оталю составили его уртайские приятели Гобас и Ка-Ротон и две шерны, лет на шесть-семь старше Майи, которые в присутствии юной рабыни держались заносчиво, со снисходительным презрением.

– Зря Актинниду не пригласили, – громким шепотом заявила одна из девушек. – Она так хотела познакомиться.

– Невольницы дешевле обходятся, – хихикнула ее подруга, но тут же умолкла, потому что Майя, перегнувшись через стол, невозмутимо попросила передать ей солонку.

Впрочем, ни насмешки шерн, ни заботливое нарезание мяса для Байуб-Оталя не помешали Майе сполна насладиться вкусными яствами – заячьим супом, запеченным карпом, фаршированным ягненком и прочими лакомствами. Гобас и Ка-Ротон со своими спутницами удалились в отдельные покои, оставив Байуб-Оталя в обществе Майи. На сладкое подали трильсу, смоквы и подогретое вино с пряностями.

– Тебе понравился ужин? – спросил Байуб-Оталь, обмахиваясь широким листом смоковницы, вытащенным из корзинки.

– Очень, мой повелитель, – ответила Майя, громко рыгнула и рассмеялась. – Слышите, как понравился?

– Будешь себя так вести, никогда шерной не станешь, – улыбнулся он.

Майя вспомнила, что ей следует играть роль невинной простушки, и заявила:

– А я не хочу быть шерной.

– Кем же ты хочешь быть?

Она с улыбкой поглядела на него сквозь пламя свечи:

– Ну, дома три сестры осталось, я – самая старшая. Теперь Келси наверняка раньше меня замуж выскочит.

Байуб-Оталь ничего на это не ответил.

– Помните, я вам рассказывала, что любила в озере плавать? Часами из воды не вылезала.

Он отодвинул подсвечник, так чтобы пламя не мешало видеть Майю.

– Знаешь, когда я узнал, что ты – невольница верховного советника, то решил больше с тобой не встречаться.

– Мой повелитель, я же не виновата в том, что он меня купил. Я такая же.

– Какая?

– Ну, та же самая девчонка, что в озере любила плавать.

– Боюсь, что в доме верховного советника ты недолго останешься прежней наивной девчонкой. Вы ведь ему обо всем докладываете – ты и твоя чернокожая подруга, верно? Хитро он устроился!

Искушенная шерна оставила бы колкость без внимания, но Майя обиженно оттопырила губу, хотя замечание Байуб-Оталя было справедливым.

– Мой повелитель, мы не доносчицы, а рабыни. Хозяин от нас совсем другого требует, и я ему наших с вами разговоров передавать не собираюсь. А если вы мне не верите, зачем тогда пригласили?

Уртаец встал, подошел к окну и закрыл ставни, будто отгораживаясь от темноты и дождя, потом повернулся к слуге, вложил ему в ладонь несколько монет и попросил принести еще вина.

– Ты сердишься, – сказал он Майе, как только дверь за слугой закрылась.

– Мой повелитель, какая вам разница, сержусь я или нет? Я должна делать то, что вы прикажете.

Байуб-Оталь левой рукой раздавил ореховую скорлупку.

– В таком случае я прикажу тебе меня внимательно выслушать. Вряд ли тебе известно то, что я расскажу, хотя верховный советник наверняка знает мою историю. Ну что, выслушаешь мой рассказ?

– Как вам будет угодно, мой повелитель.

– Мать меня родила, когда ей лет было чуть больше, чем тебе. Она родом из южной Субы, оттуда, где Вальдерра, распадаясь на бесчисленное множество речушек, каналов и ручьев – больше, чем шерстинок у кота, – сливается с Жергеном.

Майя, забыв об обидах, звонко рассмеялась:

– А сколько у кота шерстинок?

– Не знаю, – с улыбкой ответил Байуб-Оталь. – Я это выражение с раннего детства помню. Говорят, детские воспоминания – самые счастливые, правда? Вот ты в детстве любила в озере плавать… В Субе трава на болотах вырастает выше человеческого роста, а по берегам рек высятся стройные шельдины. На закате, когда солнце клонится к далекому катрийскому горизонту, мелкие серебристые рыбешки маргеты, резвясь, поднимаются к самой поверхности воды, так что по реке идет рябь, будто от капель дождя. Вода повсюду – вода и камыши, – а дети начинают плавать на плотах чуть ли не раньше, чем ходить. Уртайцы называют нас болотными лягушками; говорят, что мы прячемся от врагов под воду. – Он горько рассмеялся. – Впрочем, так оно и есть. Тех, кто в Субе прячется, отыскать нелегко.

– А правду сказывают, что богиня Леспа в Субе родилась, мой повелитель?

– Правду, наверное. Но даже Леспа не сравнилась бы красотой с моей матерью. – Байуб-Оталь придвинул к Майе кувшин с вином и подождал, пока она не наполнит свой кубок. – Она была редкой красавицей и танцовщицей – самой лучшей в Субе. Пожалуй, и во всей империи второй такой было не сыскать. Посмотреть на ее выступления съезжались гости из самых дальних краев. Сам я ее танцев не помню, но очевидцы рассказывают, что до моего рождения… до того, как она вышла замуж… – Байуб-Оталь вздохнул и продолжил: – Южной Субой в то время правил барон Нор-Заван; он давно умер. Уртайцы ему не доверяли, подозревали его в тайном сговоре с Терекенальтом, и, чтобы доказать свою приверженность верховному барону Урты, Нор-Заван решил послать ему дары – самое восхитительное из того, что могла предложить земля Субы. В том числе и мою мать… Он отнял дочь у родителей, хотя и щедро заплатил за нее, так что они до конца своей жизни ни в чем нужды не знали… – Он осекся. – Отломи мне трильсы, пожалуйста, Майя. И сама бери, не стесняйся.

Майя повиновалась. Вернулся слуга с подогретым вином, поставил кувшин на стол и удалился.

– Так вот, мою мать привезли в Кендрон-Урту и заставили ее танцевать перед верховным бароном и его придворными.

– А он еще жив?

– Да, ему сейчас шестьдесят два года. Зовут его Хет-Оталь-Экахлон. С моей матерью он встретился, когда ему было тридцать четыре или тридцать пять. Все знали, что женился он не по любви, а из политических соображений – на девушке знатного рода из Палтеша. Впрочем, в этом нет ничего удивительного, многие владыки так поступают. Верховный барон влюбился в мою мать – наверняка Нор-Заван на это надеялся. Впрочем, все в Кендрон-Урте ее полюбили, до сих пор вспоминают, о ее красоте легенды сложили.

– А как ее звали, мой повелитель?

– При рождении ей дали имя Астара, но все называли ее Нокомиса, что означает «стрекоза».

– На каком же это языке? В бекланском нет такого слова.

– Зато есть в древнеуртайском. Сейчас это наречие почти забыли, на нем только на самом севере провинции говорят. Верховный барон и моя мать полюбили друг друга. Она мне потом рассказывала, что, кроме нее, верховный барон больше никого в жизни не любил. Наверное, это смешно – ведь женатые мужчины всегда такое говорят своим любовницам. Но дело в том, что мой отец – человек порядочный и к распутству не склонен; он действительно не знал других женщин, кроме своей жены и моей матери. Нокомиса тоже всем сердцем любила его, и не потому, что он обладал богатством и властью. Они были счастливы друг с другом. Разумеется, жена барона ненавидела свою соперницу, субанскую танцовщицу. Вдобавок вскоре стало ясно, что Нокомиса беременна, – танцовщице это трудно скрыть. К моей матери подослали убийц, и ей чудом удалось спастись. Мой отец, тревожась за жизнь любимой, отправил Нокомису в Субу – не в родную деревню, а в тайное укрытие – и украдкой навещал ее. Конечно, все в Кендрон-Урте знали, что он ездит в Субу, но на другом берегу Вальдерры очень легко сбить врагов со следа. Даже присказка есть такая «Трава высока, вода глубока, все скроют»… Когда барон узнал, что у него родился сын – то есть я, – он так обрадовался, что не стал хранить мое рождение в секрете. Ну, об этом все равно бы разузнали. Отец всячески обо мне заботился. В Субе сыро и промозгло, младенцы часто страдают от болотной лихорадки, поэтому меня всеми силами оберегали от простуд и болезней. Мое самое раннее воспоминание об отце – мне тогда года три было, до сих пор помню запах ночного тумана над рекой, – как он входит в дом, по колено в грязи, а мать радостно вскрикивает. Иногда он целую неделю с нами проводил. – Байуб-Оталь вздохнул. – Они были очень счастливы вместе. И все же нам с матерью постоянно грозила опасность. Мы все время переезжали с места на место, и я с детских лет привык жить в предчувствии беды. Отец больше всего боялся, что его жена узнает, где скрывается моя мать. Нет, он не хотел обманывать жену, но интересы провинции для него были превыше всего, и осложнять отношения с Палтешем не имело смысла. Увы, верховный барон не волен решать свою судьбу… Отца я любил всем сердцем. Он проводил со мной все свободное время, научил меня читать – мать была неграмотна, – стрелять из лука, ловить рыбу и охотиться. Часто мы целыми днями были вместе, и меня переполняло счастье. Когда мне исполнилось десять, лето выдалось жаркое и засушливое. Однажды ночью мы с матерью проснулись оттого, что наш дом загорелся. – Байуб-Оталь закусил губу, помолчал и продолжил: – Мать погибла, и наш слуга тоже… Мне придавило руку горящей балкой, но меня вытащили. Мы так и не выяснили, начался пожар случайно или же дом подожгли намеренно. Меня приютили соседи, у которых я прожил несколько недель. Потом умерла жена моего отца – нет, это было не убийство, она долго болела. Я часто думал, что если бы она умерла на три месяца раньше, может, пожара и не было бы. После ее похорон отец привез меня в Кендрон-Урту и представил своим вассалам. Он во всеуслышание объявил меня своим сыном и сказал, что ему ничуть не совестно за связь с женщиной, которую обожали все жители провинции. Впрочем, его этим никогда не попрекали… Отец относился к нам с Эвд-Экахлоном одинаково благосклонно, никому не отдавал предпочтения. Когда сводному брату исполнился двадцать один год, то есть через три года после его неудачного сватовства к Форниде, дочери палтешского владыки, мне было четырнадцать лет. Отец призвал нас к себе и заставил нас поклясться Избоинами, что мы никогда…