Разумеется, создание этого авторитета не положило конец конфликту. Сам новый авторитет подвергается сомнению и критике, иногда весьма успешно. Активисты-геи принудили официальную психиатрию отказаться от определения гомосексуальности как патологии, хотя некоторые психиатры-практики до сих пор определяют ее именно так. Рост авторитета медицины не покончил с конфликтом, а выявил ту меру, в какой развитие гендерной идеологии является борьбой за гегемонию. Главным вопросом стало обладание властью, позволяющей устанавливать условия для понимания вопросов гендера и добиваться победы в конфликтных ситуациях.

Гегемония, как мы показывали применительно к отношениям между разными типами маскулинности, не означает полного культурного контроля и уничтожения альтернатив. Такая степень контроля никогда не достигается на практике. В гендерной идеологии в целом господствующие определения реальности должны рассматриваться как достижения, которые всегда частичны и всегда до некоторой степени оспариваются.

На самом деле мы можем рассматривать их как частично определяемые альтернативами, которым они противостоят. Например, медикализированные идеологии гендера частично определяются как противопоставленные альтернативным формам авторитета, таким как церковь. Отсюда проистекает необходимость притязания на научность того, что, в сущности, является суждениями практической нравственности, вроде вмешательства психиатрии в гендерную политику. Это притязание обычно формулируется имплицитно, посредством использования технического языка. Медицинские идеологии также определяются вопреки попыткам людей взять контроль над лечением в свои руки. Отсюда проистекает необходимость провести жесткое различие между надежными суждениями профессионалов, с одной стороны, и невежеством и ошибками непрофессионалов, с другой. И в этом медицина фактически использует язык церкви.

Таким образом, оспаривание является необходимой частью идеологии. Формы символической оппозиции, которые она порождает, например, в эротике, сложны и удивительны. В данной главе я рассмотрю только одну модель – модель, которая следует кризисным тенденциям, описанным в Главе 7.

Карл Мангейм провел известное различие между идеологиями, мировоззрениями, интегрированными в установленный порядок, и утопиями, которые выходят за его пределы. Это слишком простая картинка. Только что высказанные соображения относительно оспаривания гегемонной гендерной идеологии ее усложняют. Поэтому полезно проводить различие между теми подходами и концептуальными рамками, которые в целом согласуются с существующим гендерным порядком, и теми, которые не согласуются с ним.

Такое различие имплицитно заложено в рассуждениях о терапии маскулинности (masculinity therapy), которая приводит гегемонную маскулинность в соответствие с изменившимися условиями без ущерба для институциональных оснований власти мужчин (см. об этом Главу 10). Участники антисексистского движения мужчин, о которых говорится в работах Йона Снодграсса «Мужчинам, выступающим против сексизма» и Энди Меткафа и Мартина Хамфриза «Сексуальность мужчин», пытаются выявить представления о маскулинности, выходящие за границы оснований власти мужчин. И очевидно, что это очень не просто.

Феминизм же, напротив, породил утопии как в более широком мангеймовском смысле, так и в конкретном смысле воображаемых идеальных миров. В романе Шарлотты Перкинс Гильман «Женландия» («Herland») (1915) и других подобных романах описана населенная только женщинами и спрятанная в лесах Амазонки страна, показаны как поразительный разрыв с доминирующей идеологией, так и ограниченность связанного с этим разрывом изменения. В случае с «Женландией» границы определяются сексуальностью. Гильман смогла представить концепцию правления, осуществляемого только женщинами, и показать радикальные изменения в способах образования, но не смогла допустить лесбийство во все сферы жизни в своем воображаемом мире. Она обходит этот вопрос, практически полностью элиминируя сексуальные импульсы своих героев.

Формальные утопии – это исключение, хотя и весьма любопытное. Настолько любопытное, что исследователи идеологии страдают профессиональным заболеванием, заключающимся в преувеличении роли системной идеологии. Бо́льшая часть культурной политики гендера впечатляет гораздо меньше. Ее сфера действия – возможности, предоставляемые конкретными средами и институтами: изменения программ обучения в данной школе, репертуар, возможный в данном театре, и т. п.

Рассматривая каждый конкретный случай, мы видим, что эти возможности кажутся весьма ограниченными. Объективные возможности данной конкретной школы, например, ограничены многими внешними факторами. Это бюрократическая организация государства, социальный состав учащихся, конкуренция на рынке образовательных услуг, а также сила разнообразных идеологий гендера. И тем не менее в этой сфере есть потенциал для изменений, и многие преподаватели его используют. Бо́льшая часть этих изменений не касается гендерных проблем в явной форме, но влияет на них косвенно. Как отмечает Лин Йейтс (Lyn Yates), стандартная образовательная программа обучения – важнейшее поле для имплицитной гендерной политики в школах, и в ней заложены возможности для изменения последней. Однако представление о тотальных ограничениях для данной среды смягчается, если принять во внимание связи между разными социальными средами. Культурная политика на низовом уровне иногда выливается в социальные движения и тем самым закладывает основу, на которую опираются творцы формальных идеологий.

Признание важности культурной политики в сфере гендерных отношений влечет за собой постановку обратного вопроса – о влиянии гендерных отношений и гендерной идеологии на культуру в целом. Феминистские критики культуры совершенно справедливо считают, что это влияние очень сильное и что оно, как правило, не признается. Натурализация гендера распространяется и на саму культуру. Вплоть до недавнего времени никто не задавался вопросом, почему большинство драматургов, физиков или редакторов газет – мужчины. И это до сих пор не является проблемой в большинстве театров, физических факультетов и редакций средств массовой информации.

Представление о том, что гендерная политика составляет структурный базис культуры в целом (например, представление о том, что наша культура является прежде всего патриархатной, а уже затем характеризуется другими свойствами), – это совсем другой вопрос. Из проведенного в данной книге анализа следует, что это представление неверно, по крайней мере как абсолютное историческое обобщение. Область действия гендерных отношений исторически изменчива, и их способность определять культурные процессы в целом также исторически изменчива. Однако менее общее стратегическое утверждение может быть верно. Вполне вероятно, что в некоторые исторические моменты возможности общего изменения в сознании и культуре больше зависят от динамики гендерных отношений, чем от какого-либо другого социального фактора. Можно сказать, что мы как раз являемся свидетелями такого исторического момента. Это, конечно, не так просто доказать, но нельзя от этой мысли просто отмахнуться. И я еще вернусь к этому тезису в последней главе данной книги.

Идеологи и интересы

Если наша стратегическая аргументация хотя бы частично верна, то она показывает значимость людей, которые заняты переделкой культурных форм. В обсуждениях гендерной идеологии практически игнорировались идеологи. Исключение представляет только анализ, проделанный Виолой Кляйн в «Женском характере». Основываясь на социологии знания Мангейма, она пришла к необходимости обратить внимание на людей, которые порождают знание, на социальные позиции, которые они занимают, и на интересы, которые они выражают. В результате даже сорок лет спустя ее работа остается одной из наиболее важных в области гендерной идеологии.