— Я не знаю, чего от меня хотят.

— Знаешь, конечно.

— Тогда скажите, где это будет.

— В Майами.

— Мне это ни о чем не говорит.

— Ты знаешь уже давно.

— Что будет в Майами?

Ферри помолчал, дожевывая кусок, и ответил:

— Возьмем две параллельные прямые. Одна из них — жизнь Ли X. Освальда. Вторая — заговор с целью убийства президента. Что соединяет их? Что делает их связь неизбежной? Третья прямая. Она родилась из грез, видений, предчувствий, молитв, из глубочайших недр личности. Ее создали не причина и следствие, как две первые прямые. Эта линия идет наперекор причинной связи, наперекор времени. У нее нет истории, которую мы могли бы распознать или понять. Но она соединяет прямые. Ведет человека по пути, данному судьбой.

Ли проснулся на диване где-то за полночь. Очнулся резко, почти сразу. На книжной полке стоял телевизор, изображение беззвучно дергалось. Он слышал, как в ванной плещется Ферри. Все вокруг пропахло гашишем — волосы, одежда, обивка дивана.

Ферри появился в комнате нагишом. Брови и парик исчезли. Печальный, одутловатый и бесцветный, он шагнул из освещенного коридора в мерцание телевизора. Он напомнил кого-то из страны «нудо» — бритое обнаженное тело в токийской кабинке, голый монах, которому платишь за то, чтобы с ним сфотографироваться, бесконечные вариации на тему наготы, сатира для туристов. Ферри казался нечетким, полустертым. Заметил ли он, что глаза Ли открыты?

Он постоял с минуту рядом с книгами и торшерами, словно что-то забыл. Что он мог забыть, голый? Ли повернулся спиной к комнате. Просто перевернулся, как во сне. Закрыл глаза. Промычал что-то, будто бы крепко спал.

Ферри присел на край дивана, повернулся и положил руку поверх рубашки на живот Ли, положил руку на Хайдела, придвинулся ближе, от него резко пахло жидкостью для полоскания рта.

— Людям нужно быть добрее друг к другу.

Его рука скользнула вокруг талии. Распускает руки, подумал Ли. Старое выражение, так они говорили в старших классах школы, так девочки говорили о мальчиках. Он распускает руки.

— Нужно быть добрее, — прошептал кэп Дэйв.

Кажется, он вытянулся вдоль дивана, пристраиваясь позади Ли. Рука, обхватившая его за талию, медленно сдвинулась к штанам. Ли не позволит расстегнуть ремень. Они сцепились на мгновение и боролись за пряжку, не меняя поз. Ли не открывал глаза. Их руки боролись и хватали друг друга. Ферри оказался сильным. Одной рукой он удерживал запястье Ли. Когда берешь чье-то запястье обеими руками и скручиваешь в противоположные стороны, это называется «крапивка». Еще одно словечко со школьных времен.

— Нужно быть добрее, добрее, добрее…

Теперь он давил всем телом. Рука вроде бы угомонилась. Ли крепко сжал ноги. Глаза по-прежнему были закрыты. Щека прислонялась к грубой обивке. Ферри тяжело дышал над ним, покрывая своим дыханием голову и шею.

Спрячь в «Ли» букву «Л».

Никто не увидит.

Затем он ощутил, как влага просочилась сквозь штаны. Постарался не принимать это близко к сердцу. Ферри отодвинулся, дал ему полотенце, затем надел халат. Все это в темноте.

— Когда вернешься в Даллас, обязательно зайди в несколько мест.

— Я поеду в Мехико.

— Ну, когда вернешься. Есть местечко под названием «Музыкальный бар Джина». Зайди как-нибудь вечерком. Или в «Комнату века». Говорят, только открылась.

— Зачем?

— Познакомиться с людьми.

— С какими?

— С какими хочешь. Лично я не знаю далласских баров. Поэтому говорю с чужих слов. Не ходи в «Праздник». Там грубые посетители. Не для тебя, Леон.

— Не понимаю, к чему вы.

— Понимаешь. «Музыкальный бар Джина» — первый по списку. Тебе непременно нужно посмотреть, чем там занимаются. Расскажешь, что и как.

Появился гашиш.

— Гашиш, — произнес Дэвид Ферри. — Очень интересное слово. Арабское. От него произошло слово «асассин».

Джек Руби любил по утрам свежевыжатый сок. Он покупал сразу восемь грейпфрутов, с суровым видом вынимал их из корзины, будто бы только они и могли спасти ему жизнь. Грейпфруты были распиханы по всему холодильнику. Ему нравилось шлепнуть по боку хорошего грейпфрута. Надежная штука. Джек любил взвешивать его в руке. Выжимание сока ассоциировалось у него с заплывами в бассейне или поднятием тяжестей. В свободное время он был помешан на спорте.

За порогом кухни начинался холостяцкий бардак. Все валялось как попало. Джека это вполне устраивало. Он ненавидел гостиничную обстановку и боялся ее. Ему достаточно было вспомнить, что было десять лет назад, когда он впал в отчаяние из-за неудач в бизнесе. Денежные трудности горой громоздились на плечах и свисали камнем с шеи. Дошло до того, что он поселился в дешевом отеле без лифта, на восемь недель заперся в номере, задернув шторы, и ел только для того, чтобы не протянуть ноги. Он был никчемным. Жить не хотелось. Единственный раз в жизни он был виновен в отчаянии, пал духом настолько глубоко, что преодолеть это оказалось невероятно сложно.

Возможно, поэтому у Джека был сосед по комнате. Чтобы избежать ужасов одиночества. Или дело в его склонности привечать бродяг, людей практически без средств к существованию? Джордж Сенатор, пятидесятилетний продавец открыток с образованием восемь классов, разведен по почте. Много лет он переходил с работы на работу — повар в закусочной, продавец сувениров и галантереи, разъездной торговец женской одеждой, чью территорию сократили от всего Техаса до окраинных пустошей. Он помогал в клубе и периодически готовил Джеку еду, хотя не умел жарить и не мог распознавать органические потребности другого человека, приятные кулинарные мелочи, которые значат так много.

Выходя из кухни со стаканом сока, Джек едва взглянул на оплывшего жиром Джорджа, который сидел на диване в поношенном халате и кашлял, прикрываясь ладонями.

— Я жду очень важного звонка. Так что телефон не занимай. Всю неделю.

— А кому я вообще звоню? — ответил Джордж.

— Не знаю. В прогноз погоды.

— Я за погодой не слежу. Даже близко.

Джек слушал вполуха. Он умудрялся жить в одной квартире с человеком и при этом вести себя так, будто он один. Его мысль работала слишком быстро, чтобы такой размазня, как Джордж, мог за ним поспеть. Он даже не видел, на что похожа свободная комната, с тех пор, как Джордж переселился к нему. Может, тот покрасил ее в оранжевый цвет. Нельзя сказать, чтобы присутствие Джорджа ему не нравилось. Просто привыкаешь, что рядом всегда кто-то есть, когда растешь с семерыми братьями и сестрами, а еще двое умерли в младенчестве.

Одиночество давит. В этом соседи по квартире были согласны.