Это мой кабинет – уютный, с настоящим столом, с креслом; Борис даже расцветил окно витражом. Пиши не хочу. А я всегда хочу о чём-нибудь написать. Всё мне кажется, что есть кое-какие темы, мною ещё не затронутые, не проговорённые.

Иногда в сомнительную минуту говорю себе: господи, когда ж ты уже заткнёшься? Вот с певцами – всё ясно: голос в подавляющем большинстве певческих судеб истощается и мирно уходит. Балерины, даже фантастически выносливые, совершают в конце концов последнее фуэте и ловят последний летящий на сцену букет. Писателям же свойственно возводить свой невроз, любую болезнь и даже старость в творческое кредо.

Нашего брата писателя на пути к полному творческому распаду может остановить только невероятная сила собственной воли и ясность понимания, что путь пройден. Или об этом уже позаботится дядюшка Маразм. Хотя маразм ещё надо в лицо узнать. Глянешь так в зеркало, узришь там маску идиота и думаешь: ничего, это просто карнавал в Венеции, надо про это написать.

Хотя о карнавале в Венеции я уже тоже писала.

Трудно в конце пути приходится тем писателям, кто всю творческую жизнь пишет только о себе. Разрабатывает, пусть глубоко и плодоносно, жилу собственной жизни. Это не плохо, я не в осуждение. Талантливейший Фазиль Искандер создал свою литературную вселенную из приморского городка, где родился и вырос, и из дедушкиного села в горах Абхазии.

Но я ненасытна в заглатывании огромных кусков мира; в творческом отношении я – какая-то бездонная утроба. Мне все интересны, всех жалко, всех бы согрела, всех бы описала, всех бы убила.

Это называется плодотворный подход к выбору тем.

Казалось бы, подобному типу художника-гаргантюа, при его постоянном поиске новых жизненных ситуаций и экстремальных сюжетных виражей, идеально подошла бы эмиграция – а вот ещё любопытный поворотик темы, экзистенциальный опыт и ля-ля-ля… ну же, пойдём, заглянем туда!

Не суйся, дура! Это не рай, не прогулка и не аттракцион кривых зеркал. Это станция для забора крови – между прочим, твоей. Давай-ка, закатывай рукава на обеих руках, позаимствуем у тебя литров пять.

«Как?! Как пять?! Но ведь это… вся моя кровь?!»

«А ты как думала?»

Когда ныне я попадаю в непривычное место – в шатёр бедуина, или в Версаль, или в музей Франса Хальса на очаровательной улочке голландского Гарлема, – я воспринимаю любую ландшафтную, интерьерную и антуражную новость с невозмутимой готовностью. Мускулатура моего воображения, а заодно понимание того, насколько разнообразен наш земной мир, настолько развиты – после многих моих путешествий, что иногда очень хочется чему-то удивиться.

И тогда я вспоминаю девяностый и наше перемещение в край жёлто-пепельных скал. Когда привычное твоё представление о людском жилье и пространстве обитания закатилось куда-то за горизонт, а ты жалобно пыталась понять – это красиво? так правильно? так нужно? это и будет теперь – наша жизнь?

Мы никогда не бывали до того за границей, не были тренированы воспринимать другое как просто другое, а не как обвал и ужас.

Говорят, так же вышибает дух из диафрагмы падение в ледяную прорубь. Мозг и душа отключаются – им же не место в проруби. Вся надежда на лёгкие. Воздуху, воздуху! Молоти в воде руками-ногами изо всех сил – сильнее, сильнее!.. А потом тебя милостиво вытаскивают за шкирку на обжигающее солнце. Ничего, полежи, обсохни. Кожа твоя начинает гореть, глаза выжжены светом пустыни и слезятся… Ты ни черта не видишь – ни лиц, ни вещей, ни детей, ни саму себя в зеркале.

Это и есть эмиграция.

Чёртову пропасть страниц я о ней написала. Хватит, надоело! – это то, что мне всегда хочется заявить в первую же минуту на вопрос очередного журналиста. Я вообще терпеть не могу этого газетного, опросного, чиновного безликого слова – разве оно хоть что-нибудь объясняет? Надо придумать другое слово, которое вобрало бы в себя этот обморок, эту смерть, картавый рокот чужой толпы, блеск и шуршание пальм, которых тебе не надо, в Африку мы ехать не договаривались; морскую серебристую шкуру и летний домик на берегу, снять который даже на одну ночь тебе не по карману. Придумать это единое слово, которое вобрало бы в себя унижение бессловесности, инородности, страха не понять; вид чуть подгнивших, но очень дешёвых яблок (грех не взять, но съесть надо быстро, сегодня едим только яблоки!), и ту чудесную тётку, чью квартиру ты убирала по средам.

Она была единственной, кто угощал тебя чаем с бутербродом; она подарила почти новую кофту, добавляла деньги за автобус, чего не делал никто – а зачем, их столько понаехало, этих поломоек! И однажды (чёрт тебя дёрнул за язык!) ты проговорилась, что закончила консерваторию. И тогда эта чудная тётка позвонила в компанию по уборке, где хорошие люди подбрасывали тебе выгодную работу, и сказала, что отказывается от твоих услуг: «Нет-нет, она хорошо убирает и ничего не украла. Но я не могу позволить, чтобы полы у меня мыл человек с высшим образованием». Короче, впихнуть бы в одно это слово всё-всё-всё… и забыть его навсегда. Одно слово можно и забыть, правда? Невелика потеря. Ведь всё, что ты хотела написать об эмиграции, ты уже написала – разными словами. Скажем, в повести «Во вратах Твоих» или в романе «Вот идёт Мессия!», куда утрамбовала, как навоз, всё отчаяние, мысли о смерти и другое всяко-разно-забавное…

Если вы – писатель, и если у вас по-прежнему глаза вращаются во все стороны, а услышать вы пытаетесь всё и всех вокруг – как подслушивающее шпионское оборудование, – то в газетной работе найдёте много поучительного, смешного и дикого для своих будущих книг. Где ты, там и мир: так уж вышло, что непосредственно от швабры и ведра я взлетела к составлению газетных полос, подбору и редактированию материала. К общению с авторами…

На исторической родине бывшие советские пенсионеры – видимо, от шока перемещения в иную реальность, – принялись дружно строчить воспоминания. Почте они не доверяли, редакторам тем более – всегда можно сказать, что пакет с рукописью потерялся. И потому каждый день в офисе редакции – обшарпанной каморке, которую мы снимали на одной из бордельных улиц южного Тель-Авива, – возникал на пороге новый молодой автор с рукописным томом повести о жизни.