Она задумывается.

— Не знаю. Быть может, это не моя роль.

— А кто, по-твоему, выбирает нам роли? И разве мы не можем их поменять? Не бери в голову, я не жду ответа. Старик Робинсон виделся с тобой перед отъездом?

— Да. Он дал мне письмо для папы.

Брэнуэлл, поднимая бутылку, замирает и смотрит на нее.

— Какого рода письмо?

— Думаю, как обычно. Поздравления с праздником и так далее. Мистер Робинсон сетовал, что у него мало возможностей вести переписку с коллегами по церковной службе.

Брэнуэлл пристально смотрит на сестру, делает долгий выдох, пьет.

— С коллегами. Ну и пародия. Робинсон — крупнейший землевладелец в округе, и я слышал, что он едва ли занимался делами церкви, даже когда был здоров. А посмотри на папу… Кстати, как он выглядел? Я имею в виду старика Робинсона. Хуже?

— Хилый… Как всегда.

— Эдмунд будет прекрасно обеспечен, когда его отец наконец покинет наш мир. Девочки тоже. Лучше научи их, как бороться с охотниками за приданым.

— Не думаю, что смогу как-то расширить их познания в этой области.

— Что ж, как по мне, то вовсе не плохо, что они немного знают свет. Наша беда в том, что мы выросли в пустыне; папа бедный как церковная мышь; книжной добродетели хоть отбавляй — и практически ничего больше. Вот почему Шарлотту не могут загнать обратно в сарай, когда она вырвалась на вольные луга. Вероятно, цепляет какого-нибудь континентального муженька с вощеными усами, в то время как мы тут разговариваем. Знаешь, он меня ненавидит. Старик Робинсон.

— Он не старый. Он лишь немного старше миссис Робинсон.

— По сравнению с ней он мумия, — свирепо возражает Брэнуэлл.

Спиртное изменяет форму его рта, замечает Энн: как будто появляется несколько дополнительных зубов.

— Не понимаю, с чего бы ему тебя ненавидеть, — говорит Энн и невольно думает: «Или почему ты его ненавидишь?» — Под твоим руководством Эдмунд делает большие успехи в учебе, да и характер мальчика улучшился.

— Я добавляю каплю вот этого в его пресность, — говорит Брэнуэлл, размахивая бутылкой. — Улучшает характер за считанные минуты. — Он снова смеется, слишком громко для шумной, переполненной коляски. — Ох, и лицо у тебя. Нет, это очевидно… Послушай, я хочу сказать, что он доверил письмо для папы тебе, а не мне. Бедный папа, он не сможет его прочитать… с его-то зрением. Работа, то есть переутомление. Думаешь, кто-то будет помнить о нем, когда его не станет?

— Мы будем.

— О, но кто будет помнить нас? — Брэнуэлл хмурится. Энн наблюдает за жидкостью, которая плещется в бутылке. Странное вещество. За ним гонятся, чтобы согреться и приободриться, а оно делает тебя безжизненным и холодным. — Я скажу тебе, как обстоит дело со стариком Робинсоном. Он не хочет, чтобы я был чем-то, кроме как гувернером, который пичкает латынью его сына. Только функция, не больше. Когда миссис Робинсон рассказывала ему о моих стихотворениях в газете, у него был такой вид, будто его вот-вот стошнит. И в течение следующих нескольких дней он старался общаться со мной как можно оскорбительнее. Господи, мне ее жалко.

— Она хорошо держится.

— Ха, вы, женщины, готовы язык проглотить, лишь бы не сказать что-нибудь хорошее друг о друге.

Энн в недоумении наблюдает за резким профилем брата. Она не имела в виду ничего, кроме буквальной истины; и нет никакого смысла говорить о ней, наемной работнице, и миссис Робинсон, нанимательнице, «вы, женщины». Испарения виски сильны, и Энн начинает задумываться, а не опьянела ли она сама.

— Я бы хотела, чтобы Шарлотта вернулась домой.

— Зачем? Ты почти не видишь ее, когда она дома.

— Да, но теперь будет иначе. Мы откроем нашу школу, я уйду из Торп-Грина и…

— Уйдешь? — Он рывком садится, выпрямляясь. — Ты не можешь уйти. То есть… без тебя будет странно. Ты… ты как-то удерживаешь все в равновесии:

— Но ты ведь знаешь, что я никогда не была там счастлива, Брэнуэлл. Да, возможны гораздо худшие ситуации, но… как ты говорил, приходится быть в жизни не больше чем учителем, функцией.

— У женщин, конечно же, все иначе. — Его взгляд становится рассеянным, направленным в себя, и Энн уверена, что брат сейчас не видит ее. — Не спеши с решениями. Жизнь имеет привычку переворачивать все с ног на голову, не успеешь и глазом моргнуть… Какого дьявола мы опять остановились?

Лицо кучера в окне: тысяча извинений, но это очень крутой холм, к тому же обледенелый, и, честно говоря, лошадей в упряжку подобрали не слишком удачно. Будет безопаснее, если пассажиры выйдут из коляски и поднимутся на вершину пешком…

— О чем я и говорю, — ворчит Брэнуэлл, пряча бутылку. — Давно пора железной дороге избавить нас от всего этого…

Энн берет брата под руку, и они шагают рядом с лошадьми, которые изо всех сил тянут коляску. Брэнуэлл продолжает что-то ворчать, но она его не слышит. Она занята тем, что увидела внутри его жилета на левой стороне груди, когда он пытался засунуть в карман бутылку: кольцо, подвешенное к петлице. Всего один беглый взгляд, но Энн, наблюдательной Энн, большего и не надо: узнавание щелчком ставит все на свои места. Тонкое кольцо с гранатом, женское кольцо, из множества тех, которые миссис Робинсон любит примерять на свои длинные холеные пальцы со словами: «Как думаете, мисс Бронте, это или это? — а потом бросает обратно в шкатулку и вздыхает: — Господи, какое это может иметь значение в нашем-то склепе?» (Правда, в последнее время подобное настроение находит на нее реже, и это еще одно наблюдение.) Первое испуганное подозрение, что Брэнуэлл поддался искушению воровства, быстро отметается: он бы, конечно, не стал этого делать, а даже если бы и сделал, то зачем носить при себе кольцо… Если же продать, то заплатили бы за него всего около пяти шиллингов. Единственное другое объяснение — нет, это не объяснение вовсе, потому что оно не принадлежит реальному миру, это привнесение из дичайшей выдумки. Энн, взбираясь на промозглый, обледенелый холм, отвергает его. Потому что… потому что это похоже на вчерашнее происшествие, когда слуга в Торп-Грине вынимал ее чемодан из шкафа и, пока он тянул и толкал его, посыпался целый ворох сумок, а к ее ногам шлепнулся на пол ягдташ[92].

— Ах, простите, мисс, его не должно здесь быть. Наверное, не убиралось с тех пор, как доктор Кросби брал его…

Слуга ловко спрятал ягдташ, но поздно: тот уже успел открыть свою кожаную зловонную пасть и показать темное нутро с перьями и засохшей кровью. Посмотри на меня. Так оно и есть на самом деле.

— Спасибо вам, сударь и сударыня, — говорит кучер и зовет: — Будьте так любезны, садитесь обратно в коляску. Обещаю, худшее уже позади.

— Ах, друг мой, спасибо тебе, я всю жизнь ждал, чтобы кто-то сказал мне это! — кричит Брэнуэлл, который, что для него типично, уже сияет и сыплет любезностями. Ягдташ унесли, вспыхнувшее кольцо исчезло. Нет, полно, полно, этого не может быть. И да, конечно, был позавчерашний случай с Элизабет: девочка рассказывала хихикающим сестрам о какой-то уступке, которую удалось выжать из матери: «Я просто заявила ей: “Мама, если ты не позволишь мне этого, я расскажу папе, как ты флиртуешь с мистером Бронте”». Но Энн даже не удостоила ее взглядом, хотя девочки посмотрели на нее через плечо и зашикали. А все потому, что это просто абсурдно, потому что, да, миссис Робинсон в своей экспансивной манере делает из Брэнуэлла любимчика: он просматривает ее рисунки, она любит, когда он после обеда читает вслух своим чистым выразительным голосом. Все это напоминает Энн отношения какой-нибудь средневековой владелицы поместья и трубадура. Но сверх этого…