– Нэнси любит, когда я читаю ей перед сном, – сказала она, а после взвыла в письме к Элизабет:

«Ох, если бы только Господь дал мне еще один дюйм позвоночника, я бы смогла принять это предложение!» Это заявление свидетельствовало, что недостаток уверенности в себе, а вовсе не Макс, помешали ей начать актерскую карьеру.

«Боже, она могла бы принять участие в фильме, если действительно хотела этого. За это Макс бы с ней не развелся», – сказала Элизабет Леммон много лет спустя.

Однажды вечером Макс, уже смирившийся с жизнью в Нью-Йорке, но все еще не слишком ею обрадованный, сидел во главе стола и смотрел на статую, которую они с Луизой купили сразу после свадьбы.

– Старушка Венера весьма неплохо выглядит, – проронил он.

– Спасибо, Макс! – сказала Луиза, вернувшаяся в комнату как раз в этот момент.

Они часто ссорились. Оба были слишком сильными и независимыми. Она могла по нескольку раз в неделю оспаривать что-то из сказанного им. Это могло продолжаться и продолжаться, пока Макс не падал в свое кресло, отказываясь что-либо слушать, и приступал к вечернему чтению.

Иногда Луиза днем приходила в его офис. Однажды застала его за кафедрой – он читал, не сняв шляпы.

– Почему ты носишь шляпу в офисе, Макс? – спросила она, зная, что ей он не ответит того, что всем нежеланным гостям: мол, что собирается уходить.

– Просто ради удовольствия, – смущенно пробормотал он.

– Если старый фетр – самое большое удовольствие здесь, – сказала она, – то мне тебя жаль.

Макс по-прежнему уважал мнение Луизы в художественных вопросах. Он редко демонстрировал рукописи кому-либо за пределами офиса, зато охотно показывал их Луизе.

«Иногда Луиза может быть поразительно мудрой, – писал Макс Элизабет Леммон. – Но она совершенно не знает, как устроен мир».

Элизабет встречалась с Луизой и поверила его словам. Она отмечала:

«Луиза для меня – самый непонятный человек в мире. Когда дело касается денег, она демонстрирует невежество. Однажды у нее в кошельке не было ни цента, зато был чек на 1500 долларов».

В другой раз они были в переполненном поезде и она сказала:

– Элизабет, вы не ненавидите облигации? Папа оставил мне бумаги, которые могли бы приносить доход в четыре тысячи долларов. Макс так расточителен – взял и потратил все на облигации. Облигации! Просто кусочки бумаги. Отец Луизы умер в 1931 году на Канарских островах.

И хотя он оставил Луизе и ее сестре внушительное наследство, Перкинсы продолжали жить на зарплату Макса. Любые деньги, которые он не заработал, он не мог считать своими. Макс говорил, что в будущем они будут принадлежать его детям. Управлять имуществом Сандерсов – с души воротило, но все же он тяжело трудился над этим. Герман Шейинг, управляющий делами Сандерсов-Перкинсов, думал, что философия Макса в вопросах инвестирования напоминала философию захудалого фермера, предполагающего, что будет холодная зима:

«Макс верил, что если не отложить что-то про запас, то в итоге он останется ни с чем. Он предпринял несколько попыток. И был очень проницателен. Он не верил во “вклады ради обогащения”».

«Я считаю это просто аморально, – однажды написал он Элизабет по поводу такой практики. – Я думаю, что с этим делом вы просто обречены на провал». Он никогда не обращался к принципалу,[181] быстро избавлялся от убыточных акций и вкладывал две трети выручки, вместо того чтобы тратить их. К большому изумлению работников Уолл-стрит, Максу Перкинсу удалось добиться значительной прибыли на бирже в самые худшие месяцы Великой депрессии. Макс не спал по ночам, думая о наследстве Луизы: оно составляло больше денег, чем он мог бы потратить. Но была по крайней мере одна история, которая показывала, что финансовый вопрос не так уж безнадежно испортил ему настроение.

«Однажды мистеру и миссис Перкинс нужно было отправиться в город – в банк по делам, связанным с состоянием ее отца. Когда он вернулся в офис, как-то мечтательно взглянул на меня и сказал: “Мисс Викофф, вы бы видели Луизу сегодня. В бетонных джунглях Уолл-стрит она выглядела как цветущая роза”», – вспоминала Ирма Викофф.

Но Луиза была не единственным цветком, который привлекал Макса. Ему нравилось смотреть на красивых женщин. У Перкинсов была очень красивая горничная, и ему нравилось наблюдать за ней, пока она накрывала на стол. Он смотрел прямо на нее, когда она оказывалась рядом – просто чтобы затем спародировать ее реакцию и развлечь дочек.

Сам Макс, в свою очередь, также привлекал женщин.

«Мадемуазель», гувернантка, постоянно заигрывала с ним, вызывая жуткую неприязнь со стороны его девочек, и в Scribners частенько приходили женщины, пытавшиеся подобраться к нему поближе ради собственной выгоды. Одна секретарша даже как-то предложила ему бесплатно работать на него, чтобы просто быть рядом. Стразерс Берт также подтверждал, что Макс очень нравился женщинам, «хотя и вел себя так, словно не подозревал об этом, и не давал им никакой свободы».

Не связанное с литературой искусство мало интересовало Макса. Он находил его образчики слишком женственными, слишком утонченными и несочетаемыми с его эвартсовским воспитанием. Однако он ценил классическую скульптуру и считал, что у каждого юноши должна быть фотография «Мыслителя» Микеланджело, центральной фигуры надгробия Лоренцо II в капелле Медичи. (И хотя у него были только дочери, он проследил, чтобы она была и в доме Перкинсов тоже.) Вне всякого сомнения, из-за проблем со слухом и звона в ушах, он почти не проявлял интереса к музыке. В тех редких случаях, когда он вынужден был присутствовать на концерте, всегда говорил дочкам «аплодировать не слишком долго, потому что они могут продолжить играть». Его любимыми мелодиями были старые, такие как «Sweet Afton»[182] и «There Are Eyes of Blue».

Он видел оперетту Виктора Герберта «Малыши в Стране игрушек»[183] несколько раз. Джон Холл Уилок вспоминал о том, как смущен был Макс, когда его затащили в ночной клуб, где выступал мужской кордебалет. Танцоры были в двух шагах от него, и редактор закрывал глаза ладонью. Ни одно выступление не доставляло ему большего удовольствия, чем когда какая-нибудь из его дочерей садилась за расстроенное пианино и пела, аккомпанируя себе:

Таков был Макс в глазах окружающих. Элизабет Леммон, которой он позволил заглянуть себе в душу, Перкинс признавался в своих глубоких неожиданных чувствах в вопросе полов.