— Лено — это вы?

Вздрогнув, он глядит вниз. К нему обращено суровое лицо, во взгляде — полное спокойствие.

— Я спрашиваю: Лено — это вы? — снова звучит вопрос. — Потому что если это вы, то у меня для вас есть предложение.

Предложение? Этот громила удерживает за повод его коня. Что за наглость! Но — предложение… Предложения налогами не облагаются. В прошлом они сослужили ему хорошую службу. Грубиян ждет. Он вглядывается пристальнее и видит, что лохмотья на незнакомце есть не что иное, как ряса. Предложение от монаха?

— Какое? — спрашивает он.

Перед ним колыхалось его собственное лицо, костлявым углам которого холодный свет зари придавал еще бóльшую жесткость. Он просунул ладони сквозь щеки и зачерпнул морозной воды, которую плеснул себе на лоб, почувствовав, как она стекает по глазам и по рту, а затем достигает горла; там он ее и смахнул. В ведре плавали соломинки. Вода теперь сделалась черной и сварливо шлепалась о края.

Прежде чем отправиться в путь, он призвал их совершить безмолвную молитву, однако крики и топот других обитателей «Посоха паломника» мешали их обрядам, и взыскуемый им покой так и норовил ускользнуть. Их комната примыкала к коридору, выходившему в крохотный внутренний дворик, где небо было маленьким квадратом света где-то очень высоко над головой, квадратом, обрамленным глухими стенами постоялого двора. По утрам постояльцы собирались там возле колодца, чтобы наполнить свои ведра, а потом протопать по коридору к своим комнатам. Их шаги казались необычайно громкими, едва ли не оглушительными. Йорг открыл глаза и в свете свечей увидел других монахов: те стояли на коленях рядом со своими тюфяками, сложив руки под подбородком. Молитесь со мной, подумал он. Не против меня.

Но, обращаясь к ним, он чувствовал себя вполне свободно. Все ужасы и тяготы путешествия остались позади. Они в это мгновение тоже сбрасывали с плеч огромное бремя. Осаждаемые невежеством, они с боем проложили себе путь к цитадели своего главнокомандующего и теперь были в безопасности. Их спасение зиждилось на его щедрости. Так он им говорил. Монахи в рясах походили на серые камни, на памятники самим себе. Он чувствовал, что их внимание сосредоточивается, обращаясь на него.

Когда несколько часов назад он проснулся и зажег первую свечу, то увидел, что великан лежит на своем матрасе и что-то грызет. Кочерыжку? Сальвестро спал, но метался и вертелся, словно был во власти кошмара. От побоев его лицо оказалось покрыто бесформенной массой синих и багровых пятен. За чьи это грехи? — гадал отец Йорг. Эти двое вышли до того, как проснулись остальные монахи, хотя Вольф — или, может быть, это был Вильф — ворочался, обеспокоенно спрашивая, куда это они отправляются. Йорг заверил послушника, что они вернутся, но было ли это правдой?

Когда монахи закончили свои уединенные молитвы, навязчивый вопрос снова встал перед ним. Во время путешествия эти двое останавливались на ночлег в стороне от братьев, да и шли по большей части впереди остальных. Никаких трений между ними и Герхардом, которых он так опасался, не возникало. Теперь их долг был исполнен. К чему бы им оставаться?

Потом он услышал, как понукает остальных Ханс-Юрген, и маленькие водовороты разных действий и просто суеты растормошили его, отвлекая от этих мыслей. Сердце Йорга запело. Сколь многие дни миновали, прежде чем настал вот этот, дни, подобные зыбучим пескам и непроходимым оврагам, подобные отливам прибоя и вьюгам, дни, с которыми необходимо было сражаться, сквозь которые требовалось пробиться, оставляя позади себя их осколки. Закрывая глаза, он мог вспомнить самый первый такой день: монахов раскидало по полу церкви, которая и сама ходила ходуном, а плиты пола разрывались, словно куличики из песка. Сегодня был день, в который должны были сложиться все предыдущие, чтобы он собрал их и построил мост или дорогу к этому городу, который называется Римом. И к хозяину Рима, ибо сегодня они обратятся с прошением к его святейшеству.

— Нет, — сказал первый из bancherotti[44]. — С этим помочь не могу. — Он был хрупкого сложения, с тщательно ухоженной рыжей бородкой, кончик которой раскачивался туда-сюда, когда он отрицательно мотал головой. — Хотя вещица весьма недурна.

Другой взвесил «вещицу» в руке, подержал на солнце, чтобы лучше ее рассмотреть, одобрительно отозвался о качестве серебра, но потом сказал:

— Вообще-то я такими вещами не занимаюсь.

Он кивком дал им понять, что надо бы пройти дальше по пьяцце.

Утреннее паломничество выглядело серьезным предприятием: поток людей, лошадей, ослов, повозок, устремляющийся через мост Святого Ангела, уже заполнил Борго-Веккьо и виа Алессандрина, вливаясь в пьяццу, где течение делалось мутным и противоречивым: у тележек, с которых торговали едой, водой, соломой, дурным вином, копиями плата Вероники и гипсовыми головами Святого Иоанна, образовывались небольшие водовороты. Там эта река разделялась, и один из ее рукавов тянулся вдоль лотков bancherotti, стоявших вдоль той стороны пьяццы, что ближе к виа дель Элефанте. Паломники, которых туда заносило, со стуком швыряли на длинные столы мешки с монетами, требуя сообщить им сегодняшнюю стоимость серебряных четырехпенсовиков, или стиверов, или гульденов, или любекских шиллингов, после чего принимались вопить, что это грабеж, спорить, сыпать проклятиями, уверять, что всего лишь две минуты назад им предлагали вдвое большую цену, на что любой из bancherotti, будучи на рассвете призван колоколами церкви Санто-Спирито на ежедневную встречу в трактире «Рог изобилия» с другими заспанными менялами и договорившись с ними о дневном курсе обмена для более чем двадцати валют, а несколькими часами позже чувствуя, что любого соглашения, достигнутого ни свет ни заря, необходимо придерживаться хотя бы для того, чтобы оправдать столь ранний подъем, посоветует паломнику согласиться с предложенной ценой либо убираться восвояси, и тогда припертый к стене паломник станет ворчать, стонать, умолять, но в конце концов смирится и пойдет прочь с топорщащимся мешком римских сольдо и золотых скудо. Обычное дело здесь, на пьяцце.

Но дело, с которым явились сюда Бернардо и Сальвестро, было необычным — или же не вполне обычным. Перебираясь от стола к столу и собирая на себе подозрительные взгляды — живописные багрово-синие кровоподтеки с одной стороны лица Сальвестро сильно бросались в глаза — и замечания вроде «Занятно…», или «Чудная филигрань…», или «Никогда ничего подобного не видывал…», они следовали вдоль целого ряда тех, кто взвешивал предлагаемые им тяжелые ножны, ногтями отколупывал сальную патину или выставлял их на солнечный свет, но все это сопровождалось неизменными «Боюсь, что…», или «К сожалению…», или, чаще всего, «Нет».

— Есть три вещи, к которым я и кончиком шеста не прикоснусь, — прямо заявил им последний. — Во-первых, к шведским далерам, во-вторых, к лому…