Нет, к черту такие эксперименты и даже мысли о них. Это будет намного хуже «Соляриса», даже если задокументированные результаты останутся известны только мне одному. Я ведь тоже, по условию, должен оказаться объектом эксперимента, оставаясь, одновременно, его единственным субъектом.

А что еще может прийти в «голову» Арчибальда в любой из следующих моментов? Особенно в свете последнего разговора. Черт знает, вдруг методикой контент-анализа он сообразит, что на самом деле между нами сейчас произошло?

Мотать нужно из Замка, и поскорее, — вот единственный разумный выход. Если у меня раньше и имелись обоснованные сомнения, они прямо сейчас и исчезли, как с летних яблонь дым.

А тем, кто решил перехватить у Игроков эстафетную палочку, я не судья и не сенсей.

Но вот признание, из Арчибальда добытое, что над Сашкиным убежищем Замок не властен абсолютно, дорогого стоит.

В чем Арчибальд не обманул, так в том, что женщинам он отбил всякий вкус к личным взаимоотношениям. Я под его воздействие не попал, по известной причине, и под утро, уводя из «дворца» Ирину, видел, что самые крепкие расходились, в достаточной мере пьяные и слегка контуженные. Тем самым. В общем — все нормально. Хороший Новый год, не говорю про другие праздники, так и должен завершаться.

Я, трезвый до отвращения, старательно и ласково раздел подругу, уложил в мною же расстеленную постель, налил бокальчик минералки, слегка сдобренной вермутом. Выпить она выпила, с благодарностью, но мои притязания отвергла. Значит, точно Замок постарался, напуганный моими угрозами. В противном случае какая же дама откажется от самых невинных объятий после всего ранее случившегося? А тут было почти болезненное неприятие.

Ну и хорошо. Держим, значит, ситуацию под контролем.

— «Чудны дела твои, Господи», — сказал Шульгин, благодушно улыбнувшись, расправив затвердевшие за последнее время черты лица, и тут же выдал ссылку: — Как любил повторять один мой приятель, священник-модернист еще советского времени, регулярно получавший затрещины и угрозы то от церковного, то от лубянского начальства. А я ему, по доброте душевной и вследствие развитого чувства абстрактного гуманизма, время от времени оформлял справки, что гражданин имярек отличается некоторыми акцентуациями на религиозной почве, но психически больным не является и на учетах не состоит. Вы будете смеяться, но этих бумажек хватало, чтобы мужика не обижали ни те, ни другие.

— И к чему ты это? — спросила Лариса, постоянно пытавшаяся уловить подвох в любой непонятной ей ситуации.

Мы сейчас вшестером снова сидели в кухне той самой, придуманной Сашкой коммунальной квартиры в недрах коридоров и переходов Замка. После признания Арчибальда здесь спокойно можно было уединяться для обсуждения волнующих нас вопросов.

Сегодня Шульгин, кроме меня и Левашова, пригласил сюда Ирину, Ларису и Удолина. Ирина восприняла окружающий интерьер спокойно, а Лариса оглядывалась с изрядной долей недоумения. Слишком давно не видела ничего подобного, а то и забыла о существовании таких человеческих обиталищ. Начиная с «первой» Валгаллы привыкла совсем к другому: мраморным дворцам, причудливым особнякам, многокомнатным апартаментам лучших мировых отелей, собственной каюте на пароходе, роскошью и оригинальностью превосходящей любой «Шератон» или «Риц». При том, что поначалу даже сравнительно скромная обстановка нашего терема на Валгалле, поданного тогда в качестве «дачи Новикова, известного писателя», вызвала у нее неприкрытое возмущение и неприязнь к хозяину и его гостям. Именно «разнузданной роскошью», как на дачах высших партийных бонз.

— Исключительно к тому, что подобную справку я без всяких сомнений выдал бы Антону и Арчибальду…

— Снова не поняла, — жестяным голосом ответила Лариса. А это был нехороший признак. Впрочем, смотря по обстоятельствам…

— Да понимать особенно нечего. Неужели ты, да и ряд других товарищей до сих пор не сообразили, что означенные субъекты пребывают сейчас на самой грани нормы и патологии, а кое-где ее уже перешагнули. Мне, например, это вполне очевидно. Андрею — тоже…

— Не боишься вслух об этом говорить? — спросила Ирина. Ее волновал только вопрос сохранения тайны шульгинского диагноза, а с его выводом она была вполне согласна.

— Для чего я и пригласил вас именно сюда. Видите ли, давным-давно, в доисторические времена, я поставил перед Замком задачу, вполне сравнимую с известным парадоксом «Всемогущество». Сможет ли какой угодно бог сотворить камень, который сам не сможет поднять? А я попросил устроить внутри Замка изолированное помещение, в которое даже он сам не сможет проникнуть, ни ментально, ни физически. Это после того, как здесь начались всякие малоприятные странности.

— И что, получилось? — приподняла бровь Лариса.

— Как ни странно — получилось. Арчибальд вчера проболтался Андрею, что моя просьба полностью совпала с его, так сказать, «интересами», пусть и был он тогда достаточно неразумной псевдоживой конструкцией. Однако, сообразив, что «хозяева» планируют избавиться сначала от нас, а потом и его самого деактивировать, создал это вот убежище. Специально оснастив его такими уровнями защиты, чтобы и сам, получив прямое указание приступить к «окончательному решению вопроса», не смог бы преступный приказ выполнить. Причем оформил дело, подстраховавшись от обвинений в неповиновении или саботаже. Техническая невозможность, не более…

— Сильно б ему такая отмазка помогла, — хмыкнул я, вспомнив что посадку Антона, что московские процессы «врагов народа».

— Значит, ты считаешь, что здесь мы в безопасности? — продолжала Лариса.

— Я считаю, в безопасности, чисто физической, мы на всей территории Замка. Нас сейчас должна волновать безопасность психологическая. Я ведь сказал, и Арчибальд и сам Антон с точки зрения клинической психиатрии личности не вполне адекватные. Замок, добровольно и по собственному генплану очеловечивающийся, может быть отнесен к параноидальному типу. Как бы он себя ни вел внешне, как бы ни утверждал, что мы для него учителя и образцы для подражания, в глубине души он руководствуется собственными представлениями, собственной картиной мира. Соответственно, считает или воображает, будто лучше нас знает, в чем наше благо и наше счастье. Как всякий великий революционер и преобразователь мира. Накануне он уже предпринял робкую попытку доставить нам толику счастья, а заодно и расширить свой непосредственный эмоциональный опыт… Андрей, расскажи.

Я рассказал, опять же в основном для Ларисы, какую вакханалию, если по-гречески, или оргию, если по-древнеримски, подготовил и почти реализовал Арчибальд.

Ларису, когда до нее дошло, явственным образом передернуло. Примерила на себя, на свою натуру и ужаснулась, заодно вспомнив свое комсомольское прошлое.

— Причем, повторяю, он считал, что действует ради нашего же блага. И боюсь, что следующий раз изобретет что-нибудь похлеще, возможности у него имеются. Все тот же «Солярис», одним словом. (Сколько раз уже его приходилось поминать, а куда денешься, если обстоятельства как раз таковы. Велика ли разница — мыслящий океан или начавший мыслить Замок?)