— Я люблю эти последние солнечные дни октября, — говорила графиня. — Эту безмятежность природы, которая уже совершила все, что было в ее списке, вздохнула с облегчением и теперь готовится ко сну. Для нее это — минутная улыбка счастья. Мне бы хотелось остаться тут надолго, но мне на роду написано — ехать и ехать… Глядите, лебеди! Один, два, три, четыре… Их здесь, наверно, приручили и кормят.

— Вы одна знали, где Калиостро спрятал ожерелье королевы? — спросил Маликульмульк.

— Пожалуй, да, — подумав, ответила она и замолчала, словно к чему-то прислушиваясь.

— Зачем вы взяли его?

— Даже если бы не взяла — все были бы убеждены, что оно у меня. Вот и приходится пятнадцать лет рассчитываться за то, что у меня был такой учитель.

— Все? — удивился Маликульмульк.

— Сперва это были несколько человек, близких к учителю, потом кто-то из них продал тайну. Я читала брошюрки о судебном процессе — смеялась и плакала. Подняли шум вокруг каких-то пустых людишек, как будто нарочно скрывая подлинную судьбу ожерелья. Мне пришлось его взять и скрыться. Я думала тогда, что еще увижусь с учителем и отдам ему эти камни. Но он, выйдя из Бастилии, сразу же покинул Францию — его изгнали. Он ждал меня в Лондоне, но как раз тогда я не могла покинуть Париж. А потом начались те страшные события, мы потеряли друг друга. Добрые люди передали мне, что он ждет меня в Риме, но я уже не могла уехать.

— Да, я знаю, — тихо сказал Маликульмульк, не желая устраивать преждевременных разоблачений; он хотел спасти для себя хотя бы эти несколько минут у пруда, под золотыми липами. — Но тогда бриллианты уже были у вас?

— Я спрятала их в другом тайнике, не том, который подготовил учитель. Это было какое-то нелепое стечение обстоятельств, он не собирался воровать! Он проводил свои опыты и выращивал камни, для этих опытов нужны были довольно большие алмазы и одинаковые — как те, что в ожерелье. Он не знал, что ювелиры получили фальшивую расписку!

— Разве он не владел ясновидением? Не мог провести новый опыт с «голубком» или «голубкой»?

— Владел! И я всегда была готова помочь ему! Не знаю, право, не знаю, отчего он этого не сделал!

Маликульмульк чувствовал, что ложь и правда перепутаны в этой истории самым причудливым образом, он даже подозревал, что правды больше, чем лжи, но помнил и поговорку про ложку дегтя в бочке меда.

— Если бы он мог предвидеть, что его ждет в Риме! — воскликнула графиня. — Может быть, он слишком серьезно отнесся к правилу прорицателей — никогда не пытаться узнать свою судьбу. Отчего он поехал в этот проклятый Рим? Он ведь по всей Европе открывал ложи египетского обряда, он думал, что и в Италии создаст большую, сильную ложу, привлечет туда лучшие умы! Но там его арестовали по обвинению в чернокнижии. Судебный процесс был долгим, к чернокнижию приплели еще и мошенничество, хотя это же абсурдно — или чернокнижие, как они называли его науку, или мошенничество, эти два понятия исключают друг друга. Его сперва хотели сжечь на костре, потом приговорили к пожизненному заключению. Я была в Лондоне, когда учителя заставили покаяться — привели босого, в одной рубахе, в церковь, а на площади сожгли ценнейшие книги! Книги, которые стоили дороже, чем все римские библиотеки, вместе взятые! Потом его увезли в замок Сан-Лео. И там он шесть лет назад умер. Клянусь вам, я ничем не могла ему помочь!

— Вас преследуют несколько человек…

— Я научилась ловко скрываться. Они не поймают меня, но я… я так устала… Проклятые бриллианты! Даже если я теперь брошу их в этот пруд — кто поверит, что у меня их больше нет? Из-за них я обречена бежать отовсюду… и она также преследует меня, она показывает этим людям путь… с нее же все началось, но у меня не было иного выхода!

— А если и в самом деле выбросить бриллианты в пруд? — спросил Маликульмульк. — Или нет, можно поступить так: мы отвезем вас к князю Голицыну, и вы передадите ему при всех эти бриллианты под расписку, а он найдет возможность спрятать вас в России…

— Вы с ума сошли! А на что же я буду жить?! Нет, я слишком дорого за них заплатила. Нет, нет, эти бриллианты мне нужны — я уеду куда-нибудь и последние свои годы буду жить спокойно, продавая их по одному. Если бы не все эти безумцы, что гонятся за мной, вроде фон Бохума, что преследуют меня, привязываются ко мне, готовы залезть ко мне в постель, вроде Андреаса фон Гомберга… Если бы все обо мне вдруг забыли, я хотела бы жить здесь, на берегу этого пруда. Летом — купаться, ведь тут вода проточная, вы не знали? Вон там стоит городская мельница… Вы же видите — я, невзирая ни на что, сюда вернулась…

Маликульмульк вспомнил Дивова. А графиня, если верить печальной безмятежности лица и голоса, как раз про Дивова совершенно забыла.

— Осенью — просто бродить бездумно под этими деревьями, собирать листья… Вы приезжали бы ко мне, а я завела бы себе гербарий, — продолжала она. — Зимой — кататься на коньках. Знаете, что это за помост? Мне хозяин рассказал — когда замерзает пруд, тут устраивают всякие увеселения, кавалеры катают дам в креслицах, поставленных на полозья, вот тут эти креслица и стоят, тут дамы на них садятся, играет музыка, вечером — фейерверки, на Рождество — пиры…

Графиня вышла на помост, поманила — и Маликульмульк последовал за ней. Оттуда была видна лесная опушка. Он подумал, что лес, возможно, подступает к дороге, по которой можно подъехать к «Иерусалиму», и надо будет сказать об этом Гринделю и Парроту, когда они приедут.

— Я вчера смотрела отсюда на закат. Стояла вот тут, на самом краю, и любовалась отражением в пруду, вот отсюда, вода застыла прямо у моих ног, был совсем безветренный вечер… — шептала графиня. — А сейчас летят листья, вон, глядите… Если у них есть душа, то они должны быть счастливы, их падение похоже на полет. Один лист, другой лист, вот третий догоняет их, а вот уже и четвертый лист скользит, как тень первого листа, а второй лист и третий лист сливаются вместе, и это уже не два листа, первый лист и второй лист, а пятый лист, и за ними — шестой лист…

Тут она резко толкнула Маликульмулька в грудь — и он опомнился уже в воде.

Графиня побежала к лесу.

У помоста было неглубоко, рослому человеку по грудь, вроде и не утонешь, но и на берег так просто не выберешься. Особенно если окунешься с головой в мутную воду и не сразу нашаришь ногами дно.

Он выпрямился, отплевался. Кричать было бесполезно. Злиться? Только на себя самого, да он и не умел злиться.

Маликульмульк, подняв зачем-то руки над головой, пошел по илистому дну вдоль помоста и с трудом выбрался на берег. Вода с редингота текла струями, он и без того был тяжел, а сделался — в два пуда. Нужно было поскорее добраться до «Иерусалима». Там в обеденном зале растопили камин, там хорошо…

Но как раз тут он и ошибался, хорошо в «Иерусалиме» не было. В корчме стоял страшный шум.

Не обратив внимания на экипажи у входа, извозчичьи дрожки и наемную карету, Маликульмульк поднялся по каменным ступеням, вошел в зал и увидел там целое побоище. Двое статных мужчин пытались под руки вывести сопротивляющегося Иоганна Мея и кричали на него по-немецки, Давид Иероним спорил с хозяином и рыдающей хозяйкой, в углу жались служанка и мальчик, что растапливал камин, а Паррот, стоя посередке, молчал, но в его опущенной руке Маликульмульк увидел пистолет.