Взмахом руки Мюррей прервал Конан Дойла, и тот, опешив, глянул на него с возмущением, а потом лишь возвел глаза к потолку.

– Эмма, любовь моя, ты и вправду здесь? – спросил Мюррей недоверчиво, хотя в голосе его все-таки прорывалась некоторая надежда.

– Я же сказал, что она здесь, – снова подступил к нему Конан Дойл. – Лучше спроси ее…

Но прежде чем тот успел закончить фразу, Мюррей как-то нелепо дернулся и откинулся на спинку стула. Все с удивлением следили за ним, не понимая, что происходит. Он побледнел и будто окаменел, на лице его застыла гримаса изумления.

– Боже мой… – простонал он. – Боже мой…

Несколько мгновений спустя Мюррей с шумом выдохнул, поднял левую руку к лицу и медленно погладил щеку, словно касался ее первый раз в жизни, а на губах его при этом заиграла робкая улыбка счастья.

– Она погладила меня! – объявил он в страшном волнении и схватил Уэллса за руку. – Все правда, Джордж. Эмма здесь. Она погладила меня, я почувствовал ее пальцы у себя на лице!

– Успокойся, Монти… – пробормотал Джордж, перекинувшись взглядом с Конан Дойлом.

– Успокоиться? Ты что, не слышал? Эмма здесь! – Он резко встал и жадным взглядом обвел зал, не понимая, куда именно надо смотреть. Наконец уставился на медиума и велел: – Я хочу ее видеть!

Испуганный Великий Анкома издал тихий звук, означавший, вероятно, вопрос.

– Сделайте так, чтобы она материализовалась! – взмолился миллионер в порыве почти детского возбуждения. – Я дам вам за это все, что захотите!

Пока Мюррей просил медиума вызвать Эмму, пусть хотя бы в форме сотканной из тумана эктоплазмы, кровь застучала у него в висках с такой силой, что даже закружилась голова, во всяком случае, свет в зале, как ему показалось, слегка помутнел.

– Э-э… боюсь, это не по силам нашему Анкоме, – стал извиняться за медиума Конан Дойл. – Но ты мог бы спросить Эмму…

– Я не желаю задавать ей никаких вопросов, пропади вы все пропадом! – в отчаянии взревел Мюррей. – Я хочу только одного – увидеть ее!

И вдруг он умолк, устремив взор на огромное зеркало, висевшее на стене. Остальные повернули головы туда же и пытались понять, почему замолчал Мюррей. И легко нашли разгадку, поскольку все, что происходило в столовой, точно повторялось в зеркале. Там они так же расположились вокруг стола, во главе которого сидел Великий Анкома; однако в зеркале у противоположного от Великого Анкомы конца стола стоял отнюдь не Мюррей, а одетая в черное девушка. Как только они ее заметили, она неровной походкой обогнула стол. Все ошалело наблюдали за непонятной фигурой, которая сейчас двигалась к ним из зазеркалья. Миг спустя девушка приблизилась настолько, что пламя свечей позволило различить ее лицо.

– Эмма! – воскликнул Мюррей.

От волнения он чуть не упал, но быстро овладел собой и устремился к зеркалу, где с той стороны, опершись руками о прозрачную преграду и словно глядя в окно, стояла его невеста. Она с изумлением рассматривала их мир и, казалось, видела Мюррея так же ясно, как и он ее.

– Дорогая, я почувствовал твое прикосновение… – простонал он.

Эмма завороженно глядела на Мюррея, и в глазах ее безумным вихрем проносились попеременно ужас, растерянность и надежда. Мюррей протянул руку, чтобы коснуться лица девушки, ее кожи и волос, но рука натолкнулась на гладкую поверхность зеркала, и он понял, что Эмма по-прежнему недосягаема, хотя он и видит ее перед собой. Тем временем остальные повскакивали со своих мест и стояли в нескольких шагах от Мюррея, за его спиной, и смотрели на чудо, происходящее у них на глазах. Сами они тоже отражались в зеркале и напоминали хор, который сопровождает Эмму в зазеркалье, только вот почему-то хор этот был немым.

– Эмма, любовь моя! – воскликнул миллионер, осторожно касаясь гладкой поверхности, которая могильным холодом леденила ему кончики пальцев.

Девушка вроде бы успела свыкнуться с необычной ситуацией и теперь пыталась переплести свои пальцы с пальцами Мюррея, но опять и опять наталкивалась на неодолимую преграду. Почти целую минуту каждый со своей стороны безуспешно царапал зеркало ногтями, чтобы прорвать совсем тонкий на вид слой, разделявший их сейчас. Поняв тщетность своих усилий, Мюррей взбесился и начал колотить ладонями по зеркалу. А с другой стороны Эмма сквозь слезы смотрела на жениха и шептала его имя, ведь терпением и здравым смыслом она всегда превосходила своего Монти. Эмма слегка склонила голову набок, растроганная безмерной любовью, рвущейся наружу сквозь отчаяние, с которым Мюррей сражался с зеркалом. Но и он не давал полной воли своей ярости, ибо понимал: если стекло разобьется, можно навсегда потерять тот образ, что за ним таится.

Наконец миллионер осознал, что нет никакой возможности пробиться к Эмме. Тогда он сделал шаг назад и стал просто смотреть на нее. Только теперь он обратил внимание на едва заметный след увядания, отметивший ее красоту: под глазами у Эммы залегли темные круги, кожа утратила прежний блеск, словно душа девушки уже не один месяц томилась и чахла. Дрожащими пальцами Мюррей погладил через стекло ее губы. И тут же ему почудилось, будто свет в комнате стал проясняться, а странная муть последних минут – рассеиваться. Мюррей несколько раз моргнул и вдруг понял, что гладит собственное отражение. В гневе он зарычал:

– Нет, нет! Эмма, не уходи! Вернись!

Крики его делались все тише, по мере того как безжалостный бег секунд грозил превратить зазеркальный образ Эммы в галлюцинацию или сон. В полном отчаянии Мюррей прижался лицом к зеркалу и застыл, всю душу вложив в едва слышный стон.

В голове у него мелькали картины аварии, которые преследовали его день и ночь. Мокрые от пота руки вцепились в руль новенького автомобиля, сердце колотится как бешеное, пока он раздумывает, с чего начать разговор. Веселый и полный любопытства взгляд Эммы. Слишком крутой и совершенно неожиданный поворот. Автомобиль вылетает с дороги и несется по крутому склону. Мюррей пытается сладить с чудовищем, которое уже движется скачками. Страшный рывок выбрасывает Гиллиама наружу. Мир разбивается на тысячи осколков. Голос Эммы звучит все дальше, зовет его по имени, в то время как над ним самим смыкается кромешный мрак. И потом – непонятно, сколько времени спустя, – медленное пробуждение, обморочный туман, сквозь прорехи в котором пробиваются образы Дантова ада: бегущие с криками люди, тревожные лица над ним самим, каблуки его ботинок, оставляющие две колеи, пока его волокут подальше от проклятого места. И голос, который с дьявольской четкостью заглушает прочие голоса, хриплый голос незнакомца, чьего лица он никогда не увидит, голос, звучащий в его черепной коробке громче грохота экипажа, который везет Мюррея в больницу, громче вопросов тех людей, что сопровождают его, громче любого другого звука в мире. И фраза, которую ему никогда не забыть и которая возвещает конец всего: “Придется распиливать железо, чтобы вытащить труп”.

– Что это было, черт побери? – спросил Конан Дойл у него за спиной.

Уэллс готов был ответить на этот вопрос. Теперь-то он убедился, что случившееся с ним самим в злосчастный день их первой поездки сюда не было результатом оптического обмана. И вот, пока все наблюдали за Эммой и Мюрреем, он тщательно изучал свое собственное отражение. Оно, как и реальный Джордж, не обращало внимания на влюбленных, а глядело на него в упор с тем же выражением ужаса на лице – и лицо в зеркале опять не имело шрама на подбородке. Уэллс не знал, что все это значит, но оба явления, безусловно, были неразрывно связаны между собой. Однако, не успев произнести ни слова, он услышал голос Джейн: