похоже, что она сердится, лишь чуть растеряна. Оборачивается в сторону смоковниц: – Тогда посидим там? Ближе к воде, очень уютно.

– И там больше солнца, пошли! – Клио оживляется, а потом снова оборачивается на мемориал. – Ой, а их можно украсить венком или еще что-нибудь такое?

– Нет. – Орфо качает головой, и на ее губах оживает улыбка. Она собралась. – Спасибо, но у нас тоже есть определенные традиции, и единственная, кому позволено прикасаться к нашим мемориалам, – природа. – Рикус вспыхивает и украдкой вытирает ладонь, которой потрогал каменную сандалию, о синие швары. Орфо делает вид, что не заметила. – Мы украшаем оливу лентами. Но только в День мира. Так что если не хотите пить вино здесь, пойдемте погреемся на солнце. Если честно, я тоже замерзла.

– Спасибо, что показали нам это. – Рикус улыбается снова и, все еще красный, первым идет назад, но напоследок отчетливо произносит: – Вечный покой и свет этому легиону.

– И вечная слава миру во всем мире, – тихо отзываюсь я, и, кажется, впервые мы переглядываемся напрямую, надолго задержав взгляд друг на друге.

Удивительно: Рикус будто только теперь заметил, что я тоже физалец. Смотрит долго, задумчиво, точно ища во мне что-то, а потом все же отворачивается и прибавляет шагу. Когда он выходит из тени, солнце бросает на его кудрявую макушку целый сноп искр. Клио и Ардон с корзинкой спешат за ним. Никто не оборачивается, словно все трое понимают: сцепившей опущенные руки Орфо нужно время, чтобы…

– Ты в порядке? – Я спрашиваю, стоит Клио исчезнуть за деревьями. Слишком спешно, даже злюсь на себя. Прокашливаюсь. – В смысле, мое восхищение, ты могла бы быть отличным оратором-трибуном. Я не ожидал. Та ли это девочка, которая…

Угрюмо сажала ландыши у крепостной стены и украдкой вытирала грязные ладошки о плащ папы. Чуть что убегала сбивать апельсины с садовых деревьев. Срывалась на писк, если брат уделял ей недостаточно внимания. Я не узнаю Орфо Каператис. Нет, не так, я ее не знаю. Хотя стоило понять это, даже не когда мы поцеловались вчера после пяти кубков вина. Раньше – когда она задушила меня кнутом, явившись в Подземье в сияющем доспехе.

– Да, – отвечает Орфо, не сводя с меня глаз и не двигаясь. Она все так же стоит у белых каменных фигур и наблюдает за мной без тени того, что я заподозрил, – печали или стыда. Наоборот, она победоносно улыбается. – Да, Эвер, я в порядке, и спасибо.

«Я вижу, что ты волновался. Что ты хотел меня поддержать. Что ты не понимаешь, как правильно поддерживать человека, которому выпало такое публичное покаяние. Не страшно». Это говорит ее взгляд, полувопросительный и словно бы зовущий: «Подойди».

– Я восхищен, – повторяю, уже чувствуя себя дураком. Но других слов у меня правда нет. – Орфо, ты, кажется, сделала очень большое дело на поприще дипломатии. Клио и эти двое…

– Да, – мягко перебивает она, потерев веки. Все-таки лицо бледновато. – Да, но в этом нет ничего необычного. Любой бы понял. Я бы тоже поняла, если бы это они напали. С армией мертвецов или без…

Ее губы рассекает злая желчная улыбка. Не могу не понять: наверное, самый большой стыд она чувствовала, пересказывая Клио, что именно говорили в народе о Физалии. Хорошо хоть обошлась без младенцев и свиней: живые мертвецы показались ей более впечатляющей деталью. Так или иначе, она лишь отмахивается, не продолжает и делает ко мне несколько шагов. Уже без улыбки всматривается в глаза и словно хочет опять взять меня за руку, но передумывает. Я жду. Но все равно не готов, когда она вдруг тихо спрашивает:

– Скажи, Эвер, а ты-то простил нас? Я ведь никогда не интересовалась.

Не «меня», «нас». Не сразу осознаю, о чем она, а когда осознаю, невольно отшатываюсь. Она прикрывает глаза и остается стоять так, сгорбленная и со сжатыми кулаками. Конечно, не поняла: я отшатнулся не от нее, а от мемориала. Инстинктивно. Просто потому, что прямо сейчас он давит на меня, как давил на Клио; потому, что не год и не два я молча разрывался надвое.

Я не был счастлив в Физалии, никогда. Меня купили в возрасте, когда я даже не понимал суть своего положения. Пока меня растила женщина, управлявшая богатым поместьем хозяина, я даже не совсем понимал, чем это положение плохо. Меня одевали в обычную одежду, мне расчесывали и мыли волосы, меня учили читать и писать и не запрещали почти ничего, кроме как покидать владения. Я делал работу по дому, но простую: убирался с другими детьми в комнатах, помогал на кухне, со взрослыми ухаживал за животными, которых хозяин держал. Единственными напоминаниями о том, кто я, были ошейник – его снимали только в банные дни – и взгляды людей, таких ошейников не носивших. Вольной прислуги, наемных рабочих. Их было меньше, и они часто делали более черную работу, например чистили трубы или забивали скот, некоторые днями напролет трудились на плантациях лекарственных растений. Но все они, потные и грязные, зато со свободными шеями, смотрели на нас, рабов, с жалостью, а на меня еще и словно бы… с тревожным ожиданием. Лет в десять я понял, чего они ждут. Когда хозяин впервые пришел в мою комнату ночью, а потом стал брать меня во все поездки. Я нравился ему больше других. И возможно, я повредил себе еще тем, что выказал интерес к его работе, попросился в ученики. «О да. Я многому тебя научу, малыш», – сказал он тогда, улыбаясь и лениво убирая назад волосы с моего лица. На его руке насмешливо горела метка – змея, обвивающая посох.

Я не был счастлив в Физалии, и я не имел шанса обрести там свободу. В отличие от Гирии, где королевская семья вправе освобождать рабов, к примеру, оказавших ей особые услуги, в Физалии частная собственность неприкосновенна. Освободить меня мог только хозяин – либо по милости, либо по сделке, то есть по выкупу. Меня не ждали ни выкуп, ни милость. Точнее, я не мог спастись от милости, я был обречен на нее, пока не вырасту, не надоем или не умру. Нет… я не был счастлив. И я жил в слишком большой собственной боли, чтобы боль Физалии, на которую напал враг, нашла достаточно места в моем сердце. Собственная боль туманила мой ум настолько, что в какие-то минуты я предавался себялюбивой, нелепой фантазии: будто война – кара, обрушенная на Физалию за мои муки. Но потом хозяин одним из первых отправился в пекло боев и взял туда