Она поинтересовалась со странным равнодушием:

— Какой?

— Напрашивающийся, — ответил я.

Она вскинула брови выше, но взгляд оставался холодным и равнодушным.

— Поясните?

— Вернуть вас отцу.

Она выслушала с прежним равнодушием золотой девочки, с которой ничего не может случиться уже в силу того, что она — дочь всемогущего, как в ее диких землях считают, императора Вильгельма.

Я ждал ответа, но она молчала, словно ждала продолжения, наконец поинтересовалась:

— И что вам мешает?

— Даже не представляю, — ответил я честно, — где, в какой дыре находится так называемая империя Вильгельма!

Она произнесла почти холодно:

— Империя моего отца не так называемая. И она не в дыре.

— Хорошо, — уступил я, — пусть в медвежьем углу, которого на карте и с лупой не рассмотреть. Скажу честно, даже если бы я издыхал от скуки, я бы не ринулся с высунутым языком разыскивать вашего отца!

Она посмотрела на меня с ленивым презрением.

— Еще бы.

— Намека не понял, — отрубил я. — Вообще-то я не намекистый, а весьма прямой и как бы честный. Уточню, что делать мне есть что и занятий тоже вволю, хоть анусом кушай. Например, у нас война с Мунтвигом, но вы об этом явно не слышали. И я лучше займусь этим веселым и даже забавным мужским делом, чем повезу вас, связанную, в родительский дом…

Она переспросила:

— Почему связанную?

— А разве ваш отец не так вас отдал замуж?.. Ладно, не это важно. Думаю, вы просто задели самолюбие Мунтвига, но это пустяки, помиритесь. Он уязвлен, к тому же вспыльчив и горяч, как я слышал. Думаю, он сам уже дико жалеет, что вас отправил ко мне, но гордыня не позволит ему в этом сознаться.

Она сказала презрительно:

— У него не гордыня, а гордость!.. Возможно, я чуточку преувеличила ваши достоинства, несомненно мелкие, такие бы муравью из самых мелких пород, а не человеку ваших размеров, но так как в его армии все уверены, что вы и ваши люди вообще абсолютно нечто нечистое и отвратительное, то они… не поняли моих объяснений.

— И не поймут, — заверил я, — как они могут признать, что мы само совершенство? Совесть даже подлейшего человечка радуется, если он решит, что воевать приходится с еще более подлым.

Она поморщилась, выпрямила тонкий стан так, что мои глаза сами уставились на ее вторичные признаки. Она сделала вид, что не заметила по своей величавости, хотя могла сделать вид, что не видит по другой причине, но тогда перешла бы в стан простых женщин, а такая дикость для нее немыслима.

Я наконец оторвал взгляд с таким усилием, что отчетливо чмокнуло, посмотрел в ее холодные ясные глаза и подумал с раздражением, что с чем только не сравниваем женские гляделки, любуясь их сиськами!

— Вы Тьма, — произнесла она, обдав меня ледяным дыханием января, — а Мунтвиг со своей армией несет в мир Свет и Добро.

— Ах-ах!

— С ним идет Церковь, — сказала она с вызовом, — в каждом войске по епископу и несколько аббатов!

— Еретики, — сказал я уверенно, — геенна по ним плачет!..

— Это вы еретики!

— Нет вы, — возразил я, — мы полностью придерживаемся учения Церкви.

Она сказала победно:

— Да? А Мунтвиг придерживается Святого Писания!..

— Это какого? — спросил я. — Все еще апостольского учения?..

Она искривила губы.

— Именно.

— Фух, — сказал я. — Вы меня обрадовали просто несказанно! Просто камень с души.

Она посмотрела с сильнейшим подозрением в холодных прищуренных глазах.

— Почему?

— Да я боялся, — признался я, — что он не последний же дурак, и поймет свою огромную ошибку. А так, пока он то ли в самом деле верит в правоту незыблемости архаичных заветов, либо из каких-то соображений делает вид, что верит, то наши козыри выше! И Мунтвиг падет.

Она фыркнула:

— Вот так возьмет и падет?

— Учение ортодоксальной Церкви обречено, — ответил я честно. — Оно само себя изначально загнало в тупик и стоит лицом к стене, оставив выход за спиной. Они потерпят поражение.

Она презрительно искривила губы.

— Да? Посмотрим!

Я тоже поглядел на нее свысока и презрительно, хотя если подумать трезво, то апостольское довольно долго еще жило и побеждало, хоть и по мелочам, это потом начало резко сдавать позиции, но до того времени еще далеко.

— Жаль, — сказал я хвастливо, — что нельзя устроить религиозный диспут с Мунтвигом! Я бы его разложил на лопатке. Сам я собаку съел в размышлениях о природе высокого и возвышенного… Представляете, кто-то размышляет о женских прелестях, а я ломаю голову, сколько ангелов помещается на острие иглы, так как с этого вопроса начался процесс научного мышления! Я еще тот мыслитель! Такого, бывает, намыслю…

Она поджала губы и на всякий случай посмотрела свысока, а то вдруг где-то в моих словах запрятана шпилька, я же лидер темных сил, чего от меня еще ждать.

В шатер заглянул Норберт, бросил выразительный взгляд на принцессу.

Я махнул рукой.

— Говори. Если очень секретное, то потом попросту удавим принцессу во имя сохранения тайны.

Он сказал со вздохом:

— Увы, совсем не секретное.

Я тоже вздохнул с еще большим сожалением:

— Все равно говори.

— Захвачены двое лазутчиков, — доложил он. — Оба говорят, что нам навстречу двигается большая конная армия в составе рыцарей и тяжеловооруженных воинов, а также лучников и арбалетчиков. И они уже близко.

— Пленные были вместе?

— В том-то и дело, — сказал он озабоченно, — из разных отрядов.

Я нахмурился, произнес озабоченно:

— Большая конная армия?.. Откуда она могла взяться? Сколько до столкновения?

— Говорят, два-три дня.

Я нахмурился, покусал губы. Идей много, но не выловишь толковые среди бестолковых, все-таки соотношение одна к тысяче, а у меня в черепе больше трех не помещается, да и то какой-нибудь обязательно прищемишь хвост или лапу.

— Эту ночь отдыхаем, — велел я, — как обычно. Потом будет видно.

Он спросил озабоченно:

— Может быть, сразу начинать копать ров вокруг лагеря и сооружать вал? Частокол бы не помешал с бойцовскими башнями…

— Пусть люди отдыхают, — сказал я. — Рискнем! Если что, соорудить защитное кольцо успеем.

Он покосился на молча слушающую принцессу, она под его внимательным взглядом невольно подняла руку и коснулась кончиками пальцев своей тонкой, почти лебединой шеи, словно уже ощутила его беспощадные длани.