Но вот растаял снег, Днепр освободился от льда. Как не раз уже бывало, Прекраса приказала на белой заре прохладного весеннего дня оседлать себе лошадь. В груди кольнуло от воспоминаний: в былые годы ей помогал сесть в седло верный Ратьша, а следом ехали братья-гриди, Рагнвальд и Ингвальд, не близнецы, но такие похожие округлыми скуластыми лицами с короткими шведскими носами… Их больше не было в живых, их кровь пролилась там же, где кровь Ингера, и смешалась с нею на груди земли… В глазах защипало от слез. Прекраса мало думала о других, пока с нею оставался Ингер, но его люди были в ее глазах частью него. Окажись эти трое каким-то образом живы – она так же удивилась бы, как если бы две ноги и правая рука Ингера явились к ней без всего остального. И слезы, набежавшие на глаза ее этим утром, пролились по Ингеру.

Прекраса никого с собой не взяла. Новонабранным гридям она не доверяла, не знала никого из них по именам, да и к чему? Это люди Асмунда: он их выбрал, он им платит серебром Святослава. Из-за них собственный двор стал казаться чужим: его заполонили чужие лица, чужие голоса, варяжская речь. Живя в своих крепостях, варяги Кольберна за несколько лет не выучились славянской речи. Но Прекрасе не за чем было с ними говорить. К тому времени как Святка подрастет, эти уже погибнут или состарятся, он наберет себе новых. «А и было Киюшке пятнадцать лет – и дружине его пятнадцать лет», – пел Ворон на том пиру. Те отроки, кто станет руками и ногами Святослава, сами еще цепляются за подолы свои матерей.

Провожатые Прекрасе не требовались. Дорогу она знала, а кто мог ее обидеть? Самые буйные из этих, новонабранных, испуганно умолкали и подавались в стороны, стоило одетой в печальную сряду княгине-вдове показаться во дворе. Они почтительно кланялись, а она проходила, по привычке кивая, но не гладя ни на кого. Будто тень зимы среди весны, чуждая окружающим ее живым людям.

У ворот Горы по-прежнему стояли оружники Свенгельда. Но Прекраса лишь сделала знак рукой, и они растворили ворота. Прекраса чувствовала их недоверчивые взгляды, когда она ехала по тропе в сторону устья Лыбеди и Киева перевоза. Ей было все равно, что они подумают. Теперь она как будто смотрела на землю и все ее заботы из глухого далека.

Берег был залит водой, подступавшей к избушке перевозчиков. «Я знаю – и не я одна…», – бросила Ельга в тот день, когда Прекраса пыталась сосватать ее за Кольберна. Прекраса ни разу не видела, чтобы во время ее бесед с водой возле избушки мелькал кто-то живой. А ее, выходит, видели. И не молчали об этом. Она могла бы попросить духи перевоза, чтобы вода поднялась и смыла дрянную избенку… если бы ей и это не было все равно.

Не желая спускаться на топкий, грязный берег, Прекраса осторожно направила кобылу в воду. Та шла осторожно, принюхиваясь. Прекраса не подгоняла ее, позволяя выбирать безопасный путь: под мутной водой могли быть ямы, камни, коряги. Вода дошла лошади до подплечья, и Прекраса уже подбирала ноги, чтобы их не замочить, когда решила остановиться. Прибрежные ивы все еще были впереди, но и берег отодвинулся достаточно.

Сидя в седле, Прекраса отпустила поводья. Привыкшая к ней лошадь стояла смирно. Прекраса размотала платок, сняла волосник и распустила волосы. Расплетенные пряди упали ниже брюха лошади, до самой воды. Так же касались воды, перетекая в нее, волосы Девы Улыбы, когда та явилась ей в виде всадницы с лягушачьими ногами. Вспомнив о том дне, Прекраса замерла, пытаясь различить их двух: она – Прекраса? Ельга Прекрасная, как звал ее Ингер, княгиня киевская? Или она – Улыба, владычица перевоза? Берегиня, госпожа судьбы? Река судьбы уже почти растворила ее, и Прекраса, никогда не боявшаяся утонуть, сейчас судорожно втягивала ноздрями воздух с запахом растревоженной воды.

Так давно Прекраса не видела собственных волос при свете дня, что взглянула на них с удивлением. Ее поразила их красота этих волнистых прядей: светло-русых, густых, блестящих. Казалось, они должны поседеть, как зима, омертветь, как мысли в голове под ними. Но нет – волосы двадцатичетырехлетней княгини были молоды и сильны, как им и надлежало. Да, эта весна у нее двадцать четвертая. Та, когда она встретила Ингера, была шестнадцатой – так сказала мать. С тех пор прошло восемь лет. Берегиня у брода обещала ей семь, этот год она живет уже в долг. Но даже жадная до чужой жизни русалка не скажет, будто Прекраса мало заплатила за лишнее время.

Из сумочки на поясе Прекраса достала гребень белой кости. Она расчесывала волосы, глядя, как струятся у лошадиных ног мутные весенние воды Днепра, и ей казалось, что их-то она и расчесывает.

– Мать-Вода, Государыня-Вода…

Прекраса произносила привычные слова призыва, и как никогда легко ей далось в этот раз слиться духом со стихией своих покровителей, таких щедрых и таких жестоких. Дух ее белой уткой нырнул в струи перевоза, и она ощущала его силу как свою. Так вот оно что… Вот как старым, умелым волхвам достается способность повелевать духами, почти не прилагая усилий. Для этого нужно немного. Всего лишь умереть. Всего лишь сделать шаг в Навь и протянуть к ней руки, как к доброй матери, оставив белый свет с его ненужными более радостями позади.

Размеренными движениями расчесывая волосы, Прекраса повторяла слова призыва и не считала, сколько раз. Какой Дева Улыба выйдет к ней сегодня? Молодой красавицей? Белой уткой? Черной коровой? Бледной, как тающий снег, лошадью? Или тем страшилищем – полуобгоревшим трупом, соскочившим с погребального пылающего ложа?

Лошадь вдруг фыркнула, попятилась, так что Прекраса едва успела ухватиться одной рукой за повод и крепче сжать коленями ее бока. Возле лошадиной морды в воде показалось нечто… Сперва Прекраса решила, что это бревно, но тут же поняла – это тело. Утопленник.

Тело плыло лицом вниз. Вода бережно вынесла его ближе к Прекрасе, а потом перевернула.

Напрасно Прекраса думала, что ее ничто уже не может задеть и устрашить. Перед ней, наполовину погруженное в воду, было тело женщины средних лет. Лицо, совершенно ясное, без признаков разложения, только бледное, как береста… Это было лицо ее матери.

Прекраса закусила губу, чтобы не вскрикнуть. Она не видела свою мать восемь лет, и та изменилась за это время – увяла, постарела, хотя следы былой миловидности еще сохранялись в чертах. Она была одета в белую смертную сряду, но голова ее была свободна от уборов, длинные светлые волосы плыли возле нее, рассекались по волнам и смешивались с ними. Глаза Гунноры были закрыты, но это не избавляло от впечатления, что она видит сквозь веки и смотрит на дочь, которая смотрит на нее. Зато рот был приоткрыт, и вода свободно втекала туда и вытекала обратно.

«Давненько ты не жаловала ко мне», – услышала Прекраса тот особый голос, который не звучит снаружи, а раздается сразу в мыслях.

Это Гуннора говорила с ней. Или та, что приняла ее облик.