он мог уснуть в самом неожиданном месте. Это выводило из себя матушку, женщину весьма энергичную, и она положила себе за правило всякий раз разыскивать его и будить. Помню, в детстве я как-то зашел в ванную комнату — мы жили тогда в Хайгейте {83} — и обнаружил отца, который спал в ванне прямо в одежде. Будучи близоруким, я подумал, что мать чистила пальто и оставила его в ванне, но вдруг услышал шепот: «Будешь выходить — запри дверь изнутри». Ему было лень выбраться из ванны и так сильно хотелось спать, что он даже не способен был осознать всю нелепость своего требования. В Льюишеме {84}, где он ведал строительством нового многоквартирного дома, он не раз располагался вздремнуть в кабине подъемного крана, и вся работа останавливалась, пока он спал. Матушка, хорошо переносившая высоту, не раз, бывало, взбиралась по лесам на самый верх в поисках мужа, в то время как он мог мирно спать где-нибудь в уголке подвала, предназначенного для подземного гаража. Я привык считать, что они составляли по-своему счастливую пару: взаимодополняющие роли охотника и дичи, очевидно, их вполне устраивали. Во всяком случае, у матери, с тех пор как я ее помню, была привычка держать голову чуть-чуть набок, как бы прислушиваясь, и передвигаться настороженной трусцой, на манер охотничьей собаки. Да простятся мне эти воспоминания о прошлом — на похоронах, когда время тянется мучительно медленно, они невольно приходят на ум.

На прощальной церемонии в одном из известных крематориев народу было немного; все находились в несколько возбужденном ожидании, чего никогда не бывает у могилы на кладбище. Раскроются ли вовремя створки печи? Не застрянет ли гроб по дороге? За спиной я услышал незнакомый женский голос, который со старомодной отчетливостью произнес: «Мне уже однажды довелось присутствовать на преждевременной кремации».

Это была, как я с опозданием сообразил — я знал ее только по фотографии в семейном альбоме, — моя родная тетушка Августа. Она прибыла в числе последних, одетая так, как могла бы быть одета блаженной памяти королева Мария Стюарт {85}, если бы она дожила до наших дней и слегка приспособилась к современной моде. Меня поразили ее ярко-рыжие волосы, уложенные высокой башней, и два крупных передних зуба, которые придавали ей здоровый неандертальский вид. Кто-то зашикал — священник уже приступил к заупокойной молитве, которую, как мне показалось, он сам сочинил. По крайней мере, я никогда не слышал такого текста, хотя на моем счету немало похорон. Управляющий банком почитает своей обязанностью провожать в последний путь каждого старого клиента — если он не задолжал банку, — а я и вообще питаю слабость к похоронам. Тут люди предстают в своем лучшем виде — серьезные, собранные и преисполненные оптимизма по части собственного бессмертия.

Матушкины похороны прошли как по маслу. Гроб с похвальной бережливостью был освобожден от цветов и, как только нажали кнопку, плавно двинулся в заданном направлении и скрылся из виду. Потом, на улице, щурясь от солнечного света, хотя на солнце то и дело набегали тучи, я без конца пожимал руки многочисленным племянникам, племянницам и еще каким-то родственникам, с которыми не виделся много лет и даже забыл, кого как зовут. Полагалось дожидаться урны с прахом, и я остался ждать; надо мной мирно дымила крематорская печь.

— Если не ошибаюсь — Генри? — сказала тетушка, задумчиво разглядывая меня фиалково-синими глазами.

— А вы, если не ошибаюсь, тетя Августа?

— Я целую вечность не видела твою мать. Надеюсь, у нее была легкая смерть?

— Да, знаете ли, в ее возрасте… Отказало сердце — и все. Она, собственно, умерла от старости.

— От старости? Да она всего на двенадцать лет старше меня. — В голосе тетушки прозвучал укор.

Мы вдвоем прошлись по садику колумбария. Крематорский сад походит на настоящий примерно так же, как площадка для гольфа — на природный пейзаж: газоны идеально ухожены, деревья выстроены идеально ровно, как на параде. Даже урны напоминают деревянные подставки с песком, на которые кладется мяч для первого удара.

— Скажи, ты по-прежнему служишь в банке? — спросила тетушка.

— Я уже два года как на пенсии.

— На пенсии? Такой молодой человек? Чем же ты занимаешься, скажи на милость?

— Развожу георгины.

Она повернулась ко мне всем корпусом, сохраняя при этом королевское величие, словно на ней было платье с турнюром.

— Георгины?! Что сказал бы твой отец!

— Да, я знаю, он цветами не интересовался. Он считал, что всякий сад — это попусту загубленный строительный участок. Он всегда прикидывал, какой дом можно было бы соорудить на этом месте — сколько этажей, сколько спален… Он ведь очень любил поспать.

— Спальни ему были нужны не только для сна, — возразила тетушка с поразившей меня грубой откровенностью.

— Он засыпáл в самых неподходящих местах. Помню, раз в ванной…

— В спальне он занимался еще кое-чем, не только спал. Ты — лучшее тому доказательство.

Я начал понимать, почему родители так редко виделись с тетей Августой. Ее темперамент вряд ли мог прийтись по вкусу моей матери. Пуританкой матушка вовсе не была, но строго придерживалась правила: всему свое время. За столом полагалось говорить о еде. Иногда еще о ценах на продукты. Когда мы ходили в театр, то в антракте говорили о пьесе, которая давалась в тот вечер, или о пьесах вообще. За завтраком обсуждались новости. Если беседа отклонялась в сторону, матушка умела ловко направить ее в нужное русло. У нее всегда наготове была фраза: «Дорогой мой, сейчас не время…» А в спальне, вдруг подумал я с прямотой, похожей на тетушкину, она, наверно, говорила о любви. Поэтому она и не могла смириться с тем, что отец засыпал когда и где попало, а с тех пор, как я стал увлекаться георгинами, она настоятельно советовала мне не думать о цветах в служебные часы.

К тому времени как мы обошли сад и вернулись, все уже было готово. Урну я заказал заранее — в строгом классическом стиле, из темного металла. Мне, конечно, хотелось бы удостовериться, что заказ выполнен точно, но нам вручили уже готовый, плотно перевязанный пакет с красными наклейками, напоминающий красиво упакованный рождественский подарок.

— Что ты собираешься делать с урной? — спросила тетушка.

— Я хотел установить ее на небольшом постаменте у себя в саду, среди георгинов.

— Зимой это будет выглядеть довольно уныло.

— Пожалуй… Это мне как-то не приходило в голову. Что ж, на зиму можно будет вносить урну в дом.

— Таскать прах взад и вперед? Как же моя сестра упокоится в мире?

— Вы правы, я еще подумаю.

— Ты ведь не женат?

— Нет,