Мир, в который я вошла (а точнее, проковыляла в атласных бальных туфлях Ирен, которые нещадно мне жали), действительно был другим.

Хотя солнце еще не озарило вечерние улицы своим розовым светом, мы были слишком нарядно одеты для этого часа, и многие прохожие смотрели на нас, изумленно подняв брови. Слишком многие кажущиеся джентльменами мужчины касались своих шляп.

– Не тушуйтесь! – прошипела нам Ирен, словно режиссер на сцене. – Помните: даже наши собственные матери не смогли бы нас узнать.

– Я вообще не знала своей мамы, – добавила я.

– Как и я, – согласилась Ирен.

Пинк молчала. Когда я взглянула на нее, она пожала плечами:

– Как вы помните, моя мать дважды становилась вдовой, а потом вынуждена была развестись со своим жестоким третьим мужем. Поскольку я была старшей дочерью, мне пришлось зарабатывать на всю семью.

– Неужели юную девочку насильно толкнули на панель?!

– Нет. Сначала я занималась канцелярской работой, но жалованья было недостаточно. – Тут Пинк отвела взгляд, словно показывая, что больше не хочет говорить на эту тему.

Ирен поймала кэб, вульгарно взмахнув рукой в яркой перчатке. Через несколько минут мы втроем втиснулись на сиденье, предназначенное для двоих, и направились к мебельщику.

– Интересно, что у него за контора? – задумалась я вслух.

– Респектабельная, я полагаю, – сказала Ирен. – Судя по изяществу заказанного для Берти кресла, которое мы видели. Как и все ремесленники, ценящие королевское покровительство, работники будут осторожны и наверняка не станут распространяться о предназначении заказанного королевской особой предмета мебели.

После того как мы вышли из экипажа, Ирен заплатила за проезд. Видавший всякие виды извозчик хлестнул лошадь, даже не оглянувшись на нас.

На пыльной позолоченной вывеске над дверью значилось: «Братья Дюран».

Но мы не увидели ни витрины, ни даже звонка, чтобы оповестить хозяев о нашем визите.

– Без сомнений, братья Дюран ходят к клиентам, а не клиенты к ним, – рассудила Ирен. – А раз уж мы заказчики, чуждые условностям, будем вести себя нагло.

Ее обтянутая перчаткой рука нерешительно замерла над дверной ручкой, потом обхватила ее и повернула.

Дверь беззвучно открылась, и мы вошли, окунувшись во второй по привлекательности запах во всем христианском мире. Первый – это дух свежеиспеченного хлеба: должна признать, что в Париже пекут самый изысканный и ароматный вид этого немудрящего продукта. А второй запах – это не туалетная вода, прославившая какой-нибудь город, но божественный аромат свежеструганного дерева, по крайней мере для меня.

Возможно, притягательность этих двух запахов заключается в том, что их можно одинаково часто встретить на кухнях и в служебных помещениях как самых скромных хижин, так и роскошных замков или великолепных дворцов.

Вдыхая их, каждый вспоминает о доме.

Как ни странно, в тот момент я впервые почувствовала себя настоящей парижанкой, а не беженкой или гостьей.

Нам навстречу поспешно выбежал меланхоличный низенький мужчина в (ох!) кожаном фартуке.

Ирен перевела нам с Элизабет журчащий поток его слов: здесь мастерская, а не магазин.

Примадонна ответила ему собственным потоком, который этот маленький человечек слушал, моргая и по очереди оглядывая нас. В итоге, краснея и кланяясь, он исчез в большой комнате.

Слабый свет падал сквозь приоткрытую дверь, отбрасывая на пол кривую тень от остова стула без обивки. Я будто снова оказалась в чулане любимого дома, в котором служила гувернанткой: у Тёрнпенни на Беркли-сквер, где я играла в жмурки с Аллегрой и ее подружками и, сама о том не зная, с ее очень энергичным дядей Квентином…

Потревоженная пыль кружилась в единственном лучике солнца, танцуя, словно крошечные феи в лунном свете. Я слышала отдаленный стук молотка. Обстановка действовала так успокаивающе, что меня обуяла сонливость, как Алису перед ее прыжком сквозь кроличью нору в Страну чудес.

Наконец гном вернулся; за ним шел человек, настолько похожий на Чарльза Фредерика Ворта – англичанина, одевающего женщин по всему миру, – что я едва не захлопала в ладоши и не засмеялась от восторга.

На нем были бархатный берет, поэтическая блуза и фартук из парчи.

– Я маэстро, – с гордостью произнес он по-английски. Французский акцент в кои-то веки звучал очаровательно, а не глупо. – Желаете поблагодарить меня за какое-либо творение?

– Верно, – сказала Ирен лучезарно. Нарочитый грим таял под ослепительными лучами ее яркой личности. – Вы художник, monsieur. Я видела потрясающее siège d’amour, которое вы сделали для… ну, для весьма видного в англоязычном мире человека.

При этих словах «художник» рассмеялся и обрисовал руками огромный живот:

– Действительно видного, мадемуазель, вот почему понадобилось siège.

– Вам лучше знать. – Ирен захлопала ресницами и улыбнулась, отчего на щеках появились ямочки. Она разве что не подмигивала, играя идеальную кокетку, и я в очередной раз пожалела, что мир потерял такую актрису, когда король Богемии и Шерлок Холмс вынудили подругу подстроить свою вымышленную смерть. – Месье. – Она взяла его под руку, как старого знакомого.

Я заметила, как Элизабет наблюдает за ними, словно видя до странности знакомую сцену. Они немного отошли, но мы с Элизабет по-прежнему могли слышать их разговор.

– Месье. Я… ах, американка в Париже. У меня есть небольшой дом, да?

– Une maison. Mais oui, Mademoiselle[97]. Как у мадам Келли.

– Не такой известный, как у мадам Келли, но, возможно, вы поможете мне сделать его таковым. – Не произнося ни одного слова лжи, примадонна создавала желаемое впечатление на основании его собственных ожиданий. – Мне нужно… такое кресло. Siège. D’amour. Pour ma maison[98].

Таким же тоном она могла бы попросить последний стакан воды для умирающей матушки. Чувствительное сердце художника дрогнуло. Отказ столь очаровательной мадемуазель противоречил парижскому кодексу чести.

– Я слышала, – продолжала Ирен еще более взволнованно, – о… подлом осквернении вашего великолепного произведения искусства в… – Она прошептала название дома ему на ухо. – Можете ли вы создать другое?

– Possible! C’est possible. C’est vrai[99]. – Он был настолько горд своим триумфом, что распахнул настежь дверь в просторную мастерскую, расположенную за пыльным фойе.

Мы все вошли.

– Бриллиантовые подвязки Лиллиан Рассел[100]! – выдохнула Элизабет рядом со мной. – Кто бы мог подумать, что миру понадобится столько разных сидений для любви! Или того, что принимают за любовь.