Мало-помалу мысли Адама возвратились к тому, что говорил мистер Крег об Артуре Донниторне; он рисовал себе его отъезд и перемены, которые могут случиться к тому времени, когда он возвратится; затем его мысли с любовью представили ему старые сцены товарищества, существовавшего между Адамом и молодым сквайром в детстве, остановились на добрых качествах Артура, которыми Адам гордился, как все мы гордимся добродетелями людей, стоящих в обществе выше вас и обращающихся с нами с уважением. Счастье такого сердца, как у Адама, заключающего в себе большую потребность любви и благоговения, столько зависит от того, что оно может думать о чувствовать о других! И Адам не составил себе идеального мира умерших героев, он немного знал о жизни людей прошедшего времени, он должен был отыскивать себе людей, к которым мог бы привязаться с любовью и благоговением, между теми, с которыми обращался. Приятные мысли об Артуре придали более обыкновенного кроткое выражение его смелому, грубому лицу; может быть, они были также причиною, по которой Адам, отворив старые зеленые ворота, при входе в рощу остановился, чтоб потрепать Джипа и сказать ему ласковое слово.

После этой паузы он снова тронулся в путь по широкой извилистой дорожке, которая вела через рощу. Что за дивные буки! Адам больше всего приходил в восторг от прекрасного дерева. Как зрение рыболова становится проницательнее на море, так и деревья могли прояснить чувства Адама гораздо лучше, чем другие предметы. Он помнил их, как живописец помнил все крапинки и свили на их коре, все кривизны и узлы их ветвей; он даже часто, стоя и любуясь ими, измерял их вышину и объем с математическою точностью. Таким образом, нам не покажется странным, что Адам, несмотря на свое желание возвратиться домой скорее, не мог не остановиться перед любопытным огромным буком, который увидел перед собой на повороте дороги; он непременно хотел убедиться в том, что это было только одно дерево, а не два, сросшиеся вместе. Всю жизнь свою он помнил эти минуты, когда спокойно рассматривал бук, как человек помнит последний взор, брошенный им на родной кров, где протекла его юность, прежде чем он достиг поворота дороги и родной дом исчез у него из виду. Бук стоял у последнего поворота, где роща оканчивалась сводом из ветвей, из которого открывался вид на восточную сторону; и, когда Адам отошел от дерева, намереваясь продолжать путь, его взор упал на две фигуры шагах в двадцати перед ним.

Он остановился неподвижно, как статуя, и почти так же побледнел. Две фигуры стояли одна против другой, держась за руки, как бы прощаясь. В то время как они наклонились друг к другу, чтоб поцеловаться, Джип, бежавший по хворосту, выскочил на дорогу и, заметив их, издал резкий лай. Они, вздрогнув, разошлись… одна бросилась к воротам и торопливо вышла из рощи, другая, повернувшись, медленно, как бы прогуливаясь, стала подходить к Адаму, который все еще стоял, пораженный и бледный, крепче сжимая палку, на которой держал корзинку с инструментами на плече, и устремив на приближавшуюся фигуру взгляд, в котором удивление быстро сменялось свирепостью.

Лицо Артура Донниторна горело – он, по-видимому, был очень взволнован. Артур старался заглушить неприятные чувства тем, что выпил сегодня за обедом вина несколько более обыкновенного и теперь все еще находился под довольно льстивым влиянием напитков, так что смотрел на эту вовсе нежеланную встречу с Адамом не так строго, как это случилось бы во всякое другое время. Впрочем, хорошо еще, что именно Адам увидел его вместе с Хетти: он был умный малый и не разболтает об этом другим. Артур был уверен, что отделается от него шуткой и сразу удовлетворительно объяснит дело. И вот он небрежно подвигался к Адаму с обдуманною беспечностью; его горевшее лицо, его вечернее платье и тонкое белье, его белые, покрытые кольцами руки, полузасунутые в карманы жилета, – все это освещалось странным вечерним светом, который легкие облачка подхватили у самого зенита и изливали теперь между верхушками деревьев над ними.

Адам все еще оставался неподвижен, смотря на приближавшегося к нему Артура. Теперь ему было понятно все: медальон и все другое, что казалось ему сомнительным; ужасно жгучий свет открывал ему тайные буквы, изменявшие смысл прошедшего. Если б только он пошевелил мускулом, то неизбежно бросился бы на Артура как тигр; но в смутных волнениях, наполнявших эти длинные минуты, он обещал себе не следовать порыву страсти, он хотел только высказать, чего требовала справедливость. Он стоял, как бы обращенный в камень какой-то невидимою силою, но эта сила была его собственная твердая воля.

– А, Адам, – сказал Артур, – ты любовался прелестными старыми буками – не так ли? Да, но к ним нельзя приближаться с топором: это священная роща. Я встретил нашу хорошенькую Хетти Соррель, когда отправлялся в мою клетку… в эрмитаж, вон туда. Ведь не должна же она идти домой по этой дороге так поздно. Вот я и довел ее до ворот и попросил поцеловать меня за труды. Но теперь я должен отправиться назад: эта дорога дьявольски сыра. Спокойной ночи, Адам. Я увижусь с тобою завтра, чтоб проститься, ты знаешь.

Внимание Артура было слишком поглощено ролью, которую играл он сам, чтоб он вполне мог заметить выражение лица Адама. Он не смотрел Адаму прямо в лицо, но небрежно окидывал взором деревья, окружавшие его, потом поднял ногу, чтоб взглянуть на подошву своего сапога. Он старался не говорить больше ничего, он бросил достаточно пыли в глаза честного Адама и, произнеся последние слова, пошел своей дорогой.

– Позвольте, сэр, на одну минуту, – сказал Адам суровым, твердым голосом, не оборачиваясь. – Мне нужно сказать вам два слова.

Артур остановился в изумлении. Людей чувствительных скорее поразит перемена тона, чем неожиданные слова, а Артур имел всю чувствительность любящего и в то же время тщеславного характера. Его изумление возросло еще более, когда он увидел, что Адам не пошевелился, а стоял к нему спиною, как бы приглашая его возвратиться на прежнее место. Чего же хотел он? Он намеревался обратить это дело в серьезную сторону. Черт бы его побрал! Артур чувствовал, что начинал терять терпение. Покровительственное расположение всегда имеет свою более низкую сторону, и в замешательстве, причиненном негодованием и беспокойством, Артур полагал, что человек, к которому он был так благосклонен, как к Адаму, не находился в таком положении, которое давало бы ему право критиковать поведение своего покровителя. А между тем он находился под властью – как случается со всяким, чувствующим себя виноватым, – человека, мнением которого он дорожит. Несмотря на гордость и негодование, в его голосе слышались и мольба и гнев, когда он сказал:

– Чего ты хочешь, Адам?

– Я хочу, сэр, – отвечал Адам тем же жестким тоном, все еще не оборачиваясь, – я хочу, сэр, чтоб вы не обманывали меня вашими легкими словами. Сегодня не в первый раз встретились вы с Хетти Соррель в этой роще, и не в первый раз целовали вы ее.

Артур испытывал страх при неизвестности, насколько слова Адама основывались на знании и насколько лишь на догадках. Его негодование увеличилось от этой неизвестности, которая не дозволила ему сообразить благоразумный ответ. Возвысив голос, он резко сказал:

– Ну, сэр, так что ж?

– А вот что: вместо того чтоб поступать, как следует человеку прямому и достойному уважения, каким мы все считали вас, вы разыграли роль себялюбивого, легкомысленного негодяя. Вы знаете так же хорошо, как и я, к чему это должно привести, когда джентльмен, как вы, целует молодую женщину, как Хетти, волочится за ней и делает ей подарки, которые она должна прятать из страха, чтоб не увидели другие. И я вам повторяю, вы разыгрывали роль себялюбивого, легкомысленного негодяя, хотя эти слова режут мне сердце, и мне легче было бы лишиться правой руки.