– Я рад, что вы зажгли свечу, сэр, – сказал Адам. – Мне уж становилось досадно, что я не спросил фонаря.

– Нет, нет, свечи хватит насколько нужно… Теперь я скоро буду в состоянии встать на ноги и отправиться домой.

– Я на могу уйти раньше, пока не увижу, что вы счастливо добрались до дому, сэр, – сказал Адам, запинаясь.

– Да, лучше будет, если ты подождешь. Присядь.

Адам сел, и они оставались друг против друга в неловком безмолвии. Артур медленно пил водку с водой, которая, видимо, начинала оживлять его. Он принял более удобное положение; телесные впечатления, казалось, мало-помалу теряли свою силу над ним. Адам с большим удовольствием следил за этою переменою; и когда стали рассеиваться его опасения насчет положения, в котором находился Артур, он опять почувствовал нетерпение, известное всякому, кто должен был подавить свое справедливое негодование, видя физическое состояние виновного. Он, однако ж, думал, что, прежде чем будет в состоянии возвратиться к увещаниям, ему нужно исполнить еще одно, именно сознаться в том, что было несправедливого в его собственных словах. Может быть, ему потому так сильно хотелось сделать признание, чтоб снова дать свободу своему негодованию; и когда он заметил, что спокойствие Артура начинало возвращаться, слова опять и опять приступали к его губам и отступали назад, удерживаемые мыслью о том, что лучше, пожалуй, будет все объяснения отложить до завтра. Все время, пока они молчали, они и не смотрели друг на друга, и Адам предчувствовал, что если они начнут говорить, как будто они вспомнили о прошедшем, если посмотрят друг на друга с полным сознанием, то непременно воспламенятся гневом. Итак, они сидели молча, пока восковой огарок, догорая, не замерцал в подсвечнике, и это безмолвие становилось все более неловким для Адама. Тут Артур снова налил себе еще водки с водой, потом, закинув руку за голову и притянув ногу к себе, принял положение, доказывавшее, что его физические боли прекратились. При этом виде Адам не мог преодолеть искушения, побуждавшего его сказать то, что было у него на душе.

– Вы начинаете чувствовать себя лучше, сэр, – сказал он, когда свеча загасла и оба они полускрывались друг от друга при слабом лунном свете.

– Да, я не чувствую себя, однако ж, совершенно хорошо… Я очень ленив и не расположен пошевелиться, но пойду домой, когда выпью этот прием.

Последовала небольшая пауза, прежде чем Адам сказал:

– Я не мог переломить гнева своего и наговорил вам вещей, которые несправедливы. Я не имел никакого права сказать, будто вы знали, что делали мне оскорбление: у вас не было основания знать это; я всегда хранил, как только мог, в тайне то, что чувствовал к ней.

Он снова остановился.

– И, может быть, – продолжал Адам, – я слишком строго осудил вас… Я склонен к тому, чтоб быть строгим; и вы, может быть, из легкомыслия пошли далее, чем, по моему мнению, было возможно человеку с сердцем и совестью. Мы не созданы все одинаково и можем ошибочно осуждать один другого. Богу известно, что я больше всего был бы рад иметь о вас лучшее мнение.

Артур хотел идти домой, не сказав более ни слова. Его мысли были в тягостном замешательстве; его тело слишком слабо для того, чтоб он мог желать каких-нибудь дальнейших объяснений в этот вечер, а между тем он почувствовал облегчение, когда Адам снова начал прежний разговор таким образом, что ему можно было отвечать почти без затруднений. Артур находился в несчастном положении откровенного, великодушного человека, сделавшего ошибку, которая заставляет обман казаться необходимостью. Природное побуждение на правду отвечать правдою, встретить истину откровенным сознанием – это побуждение следовало подавить, и обязанность стала вопросом тактики. Его поступок уже оказывал на нем свое действие, уже деспотически управлял им и заставлял его согласиться на такой образ действия, который противоречил его обыкновенным чувствам. Единственная цель, которую, казалось, он мог иметь в виду теперь, состояла в том, чтоб обманывать Адама до крайней степени, добиться того, чтоб Адам был о нем лучшего мнения, чем он заслуживал. И когда он услышал слова честного извинения, когда он услышал грустный призыв, которым Адам, окончил свою речь, он был принужден радоваться оставшемуся по неведению доверию, которое под этим подразумевалось. Он не отвечал немедленно, потому что ему нужно было быть рассудительным, а не правдивым.

– Перестань говорить о нашем гневе, Адам, – сказал он наконец очень томно, потому что ему было неприятно обдумывать слова. – Я прощаю минутную несправедливость: она была весьма естественна при преувеличенных понятиях, которые ты составил себе мысленно. Я надеюсь, то, что мы дрались, не помешает нам быть по-прежнему друзьями и на будущее время. Победа осталась на твоей стороне, и этому так и следовало быть, потому что из нас обоих я, кажется, был менее прав. Ну, пожмем же друг другу руку.

Артур протянул руку, но Адам остался неподвижен.

– Мне не хочется сказать «нет» на это, сэр, – сказал он, – но я не могу пожать вам руку, пока мне не будет ясно, какое значение мы придаем этому. Я был не прав, говоря, будто вы, зная, нанесли мне оскорбление; но я не был не прав в том, что говорил прежде касательно вашего поведения с Хетти, и не могу пожать вам руку, словно считаю вас также своим другом, как прежде, пока вы не разъясните все это дело лучше.

Артур подавил свою гордость и досаду и опустил руку. Несколько минут он молчал и потом сказал, как только мог, равнодушно:

– Я не знаю, что ты понимаешь под объяснением, Адам. Я уж сказал, что ты слишком серьезно думаешь о пустой шутке. Но если ты даже и справедливо предполагаешь, что шутка эта опасна, то ведь я уезжаю в субботу, и тогда все кончится. Что ж касается огорчения, которое тебе причинило это, то я, право, очень сожалею об этом. Больше я ничего не могу сказать.

Адам не произнес ни слова, но встал со стула и обернулся лицом к одному из окон, будто созерцал черноту освещенных луною елей; на деле же он сознавал только борьбу, происходившую внутри его. Бесполезно было бы теперь оставаться при своем решении переговорить завтра, он должен говорить теперь и на месте. Но прошло несколько минут, прежде чем он обернулся и, подойдя ближе к Артуру, который продолжал лежать, остановился и устремил на него свой взор.

– Я лучше буду говорить ясно, – сказал он с очевидным усилием, – хотя мне это вовсе не легко. Видите, сэр, как бы это вам ни казалось, а для меня это вовсе не вздор. Я не принадлежу к числу людей, которые могут волочиться сначала за одной женщиной, а потом за другой, и я не думаю, что разница тут не очень велика, которую из них возьму. Любовь, которую я чувствую к Хетти, совершенно другого рода; эту любовь, по моему убеждению, могут понимать только те, кто способен чувствовать ее, да Бог, ниспосылающий ее им. Она для меня дороже всего в мире, кроме моей совести и моего доброго имени. И если справедливо то, что вы говорили все это время, если это была только пустая шалость и шутка, как вы называете это, и эта шутка совершенно кончится с вашим отъездом, ну, в таком случае я могу ждать и надеяться, что сердце ее когда-нибудь обратится ко мне. Мне становится досадно при мысли, что вы захотите говорить мне ложь, и я поверю вашему слову, какой бы вид ни имели вещи.