Отдав приказ расправиться с убийцей своего любимца, Одоевский даже сабли не вынул. Нет, не из трусости – драться с казаком не дозволяла княжеская спесь. «И так стыдобища – десять против одного, меня там только не хватало».

Как и государь, он был уверен – этот худощавый, с пробитой головою парень не продержится и нескольких минут. Однако быстро понял, что ошибся.

Поначалу царские охранники, не мудрствуя лукаво, попытались окружить строптивого мятежника да изрубить на мелкие куски, но не тут-то было. Вертясь волчком и прыгая, как угорелый, по обледенелой крыше, словно у него были не ноги, обутые в щегольские сапоги, а лапы с когтями, казак все время становился ликом к нападающим. Более того, отступая к башенке, он изловчился зарубить двоих особо яростных, оторвавшихся от общей стаи смельчаков. Когда один не самый храбрый, но самый ушлый из врагов все же обошел его и уже взметнул клинок, чтоб рубануть по кучерявому затылку, станичник ловко перехватил кинжал и, даже не оглядываясь, наотмашь вдарил хитреца, да не куда-нибудь, а в неприкрытое кольчугой горло. Увидав столь редкостное мастерство, люди Одоевского попятились.

– Вы что, и впрямь решили сдохнуть на колу, – взбодрил их грозным окликом князь Никита. Лишь теперь он понял, с кем свела его судьба. «Ничего не скажешь, ловок. Ну да ладно, нет худа без добра. Мы ведь тоже не лыком шиты. Пущай сей молодец с ребятками моими позабавится, силенок поутратит. Глядишь, еще какую рану получит. Тут-то я его и добью. Повозиться с ним, конечно же, придется, но иного выхода нет. Лишь за победу над таким вражиной государь мне может грех с лазутчицей простить».

Меж тем подхлестнутые страхом псы вновь набросились на одинокого волка. Им даже удалось прижать его к стене и взять в полукольцо. Казалось – все, отпрыгался окаянный, но станичник снова изумил своих противников. Прислонившись к выбитому окну, он подпрыгнул, кувыркнулся через подоконник и скрылся в башенке, лишь подковки на подошвах блеснули. Метнувшийся за ним безумец тут же вылетел назад, правда, уже без головы.

– Коль уйдет, я сам вас всех перевешаю, – завопил Одоевский.

Бежать, конечно, казаку было некуда – полон терем кромешников, но ежели его Васька перехватит, тогда начальнику ближайшей царевой стражи лучше, как полячке, самому зарезаться. О том, что Княжич уже расправился с Грязным, князь Никита так и не узнал.

Не придумав ничего умней, его бойцы принялись ломиться в дверь. Иван тем временем вновь выскочил на крышу через окошко, набросился на сбившихся в кучу бедолаг и мигом уложил еще троих. Участь остальных была предрешена. К их чести следует сказать, что все погибли, не прося пощады. Государева немилость показалась им куда страшнее смерти от казачьей сабли, что вообще-то не в диковинку на матушке-Руси. Когда повержен был последний княжеский приспешник, Ванька уже еле держался на ногах. Победа досталась нелегко, ран смертельных он не получил, но руки были поизрезаны до самых плеч, так что рукава рубахи из белых стали красными от крови, и жутко болела голова – видно, пуля Васьки-нелюдя не пропала даром.

Чтобы враг не догадался об его усталости, лихой казак взметнул клинок да вопросил с издевкою:

– А ты что стоишь, не нападаешь, аль в штаны со страху наложил?

Одоевский аж побагровел от ярости. «Ах ты, харя воровская, надо мною, воеводой государевым, глумиться вздумал», – с яростью подумал он и набросился на станичника.

Силой бог Никиту не обидел, да и смелости с умением ратным ему не надо было занимать. В свое время сам Скуратов, несмотря на государеву подначку, убоялся бросить вызов прославленному воину. Но на этот раз коса нашла на камень. Три удара, способных не то, что человека, коня развалить, парень отразил с неимоверной легкостью, даже не отразил, а просто увернулся. Одоевский отступил на шаг, переводя дыхание, и тут ему почудилось, будто он уже встречался с этим молодцем, по крайней мере, слыхал о нем.

«Лицом пригож, летами молод, да и разумом не обделен. Только шибко отчаянный», прозвучал в его ушах, как наяву, голос Шуйского. «Ну, конечно, это же тот самый казачий атаман, о котором Петр Иванович сказывал, – догадался князь Никита и крепко позавидовал своему врагу. – Да, наделил тебя господь талантом воинским. Какой другой на твоем месте давно бы уж лежал, остывал».

Хотя, завидовать, пожалуй, было нечему, но откуда государев воевода мог знать, что за Ванькиной неодолимостью стоят раннее сиротство, боль многих ран, а теперь еще и плач разорванной напополам души.

Заметив замешательство противника, Княжич усмехнулся:

– И это все?

– Теперя твой черед нападать, а то все скачешь, как блоха на гребешке, – вызывающе ответил Одоевский.

– Как скажешь, – пожал плечами казак и уже с угрозою добавил: – На пощаду не надейся, я вас, выродков, буду убивать, покуда сам не сдохну.

– За нее? – поинтересовался князь, кивая на то место, где зарезалась прекрасная шляхтянка.

– За нее, – утвердительно кивнул Иван. – И за всех других людей, безвинно вами замученных.

– Мы тут ни при чем, ее словить был государев приказ, а против воли царской не попрешь.

– Царь еще не бог, – уверенно и строго возразил казачий атаман. – Сам, поди, боярин или князь, а рассуждаешь, словно распоследний холуй. Про честь-то воинскую да совесть, как погляжу, совсем забыл.

Первым же ударом царев ослушник ранил Одоевского. Мог бы и убить, да спасла кольчуга. Разрубив стальные кольца, булат увяз в массивном золотом орле, так что рана получилась неглубокой. Враз сообразив, что устоять против станичника можно, только если перенять его манеру боя, князь Никита проворно отскочил назад, но поскользнулся и упал.

– Ну все, конец, – обреченно подумал он.

Однако разбойный атаман блюл воинскую честь, видать, не только на словах, а потому не стал рубить лежачего.

– Вставай, чего разлегся-то. Вон, твои дружки и те смеются.

Поднимаясь, воевода глянул вниз и увидел повелителя. Тот о чем-то весело беседовал с Трубецким, одобрительно похлопывая Митьку по плечу.

«Быстро ж ты, Иван Васильевич, замену мне нашел, – в жестоком сердце бывалого вояки зародилась горькая обида. О том, что сам он только что без всяких сожалений отдал на растерзанье казаку своих бойцов, князь уже не помнил. – По всему видать, на мою голову об заклад побились. Так мне и надо, дураку седому. Прожил сорок лет, двадцать пять из них царевой службе отдал, а не добился ничего. Настоящим воинским начальником не стал, как был холуй-охранник смолоду, таким и остался, тут станичник прав».

В том, что атаман его убьет, Одоевский уже не сомневался. И дело было не в лихом разбойнике, а в нем самом. Он потерял кураж, утратил веру в свою непобедимость. Какова была тому причина: самоубийство молодой красавицы, презрительные речи казака или предательство царя – князь Никита толком сам не мог понять. Скорей всего, все вместе взятое, но на душе у государева слуги вдруг стало так паскудно, хоть волком вой, и он решил: