– Надежа-государь, дозволь мне супостата порешить. Этот гад Грязного убил, а теперя над тобою, солнцем нашим красным, насмехается, – он треснул нетопыря посохом по башке и шутливо пригрозил:

– Не смей встревать, когда я говорю, не то допросишься. Вот велю сейчас разбойнику сабельку вернуть да пущу его с тобой на поединок.

Затем, взглянув на Ваньку, насмешливо спросил:

– Так ты что, еще и Ваську, сукина кота, прикончить умудрился?

Княжич лишь пожал плечами, мол, я у псов твоих имен не спрашивал.

– А ну пойдем-ка, поглядим, что ты там понатворил, – позвал Иван Васильевич, увидев, как его кромешники складывают у крыльца тела убитых.

И вдоль уложенных рядком, не сказать, что невинно, но все же убиенных, двинулась довольно странная процессия. Впереди на вороном коне в сопровождении Трубецкого ехал царь, за ним, усилием воли превозмогая боль, гордо вышагивал Ванька, а далее с копьями наперевес да обнаженными клинками десятка три кромешников, готовых не то, что по приказу, по мановению мизинца государева растерзать ослушника.

Крайними лежали побитые на крыше. Иван Васильевич осмотрел десяток мертвецов, зарубленных лишь с одного удара, и сокрушенно покачал головой.

– Да, силен ты, парень, сабелькой махать. Затем остановил свой взгляд на Одоевском.

– А Никитка все же малость продержался, кабы не был дураком, сейчас не он, а ты б лежал на этом месте.

– Он, гад, в помойной яме бы валялся, ему там самое место, – злобно прошипел стоявший за спиной Ивана опричник, тот самый, который так спешил с ним расправиться, но государь даже не взглянул на злопыхателя.

Далее шли застреленные. Видать, царевы воины уложили своих собратьев в таком порядке – кто чем убит. Меж глаз бойцов, стоявших в оцеплении, зияли пулевые раны. Кивнув на двух других, царь спросил:

– А этим что, не сумел в лоб угодить?

– Их не он, их та красавица, похоже, застрелила, – вмешался Митька.

Иван Васильевич согласно кивнул и, ткнув перстом в зарезанного, задумчиво промолвил:

– И этот тоже, видно, ее крестник. Бабы завсегда вцепиться в харю норовят. Да, видать, лихая была девка.

– Она не девка, ее Еленой звать, – взъярился Княжич. – Ну-ну, – усмехнулся государь, а про себя подумал: «Выходит, есть еще на белом свете дураки, что за любовь способны жизнь отдать», – и неожиданно, почти с сочувствием изрек: – Елена – имя славное. Мою мать так звали, ее тоже нелюди сгубили.

Мимо заколотого копьем и подбитого стрелой на крыше он проехал молча, но, когда увидел Воротынского, грозно вопросил:

– И меня хотел вот так же пристрелить?

– Сильно б захотел, так пристрелил, – опять с издевкою ответил Ванька.

Иван Васильевич аж затрясся от ярости и уже собрался было дать приказ прикончить наглеца, но, глянув в его пестрые глаза, передумал. «Да ему ведь только этого и надобно. А потом кого тут пытать. Ведь на одной лишь лихости, сволочь, держится. Прижги его огнем, аль на дыбу вздерни – враз сомлеет, а то и вовсе окочурится. Нет, парень, я тебе такую кару выдумаю, что сам станешь себе руки выворачивать да локти кусать. А насчет того, что не шибко-то хотел меня убить, тут он прав. Стрелой да пулей бьет, стервец, нисколь не хуже, чем саблей машет».

Сменив гнев на милость, государь полюбопытствовал с явным интересом:

– Где ж ты так оружьем всяческим владеть обучился? Княжич вновь пожал плечами и простодушно заявил:

– Так мы же, коренные казаки, еще родиться толком не успеем, а уже воюем.

– Эт какие такие коренные?

– Ну, те, что не из беглых, а на Дону родились, – пояснил Иван.

– А из пушек палить и порох взрывать умеешь? – еще более заинтересовался царь.

– Да приходилось пару раз.

– Это где, уж не на Волге ли, караваны мои грабя?

– Да нет, все там же, на войне с поляками.

Иван Васильевич взглянул на Трубецкого, мол, не врет ли казачок. Однако тот лишь подтверждающе кивнул. Митька, как и все, кто был в сражении с войском короля Батория, знал, что именно казачий есаул Ванька Княжич взрывал шляхетский берег, а потом и огненный припас.

– Почему ж ты, гад такой, в моем войске не служишь? – Я родине служу, – гордо заявил атаман. – Если б не казачий Дон, давно бы наша держава обезлюдела, весь народ ордынцы в свой Бахчисарай поганый поувели.

Государь опять было разгневался – ишь, сволочь, его державу нашей называет, но тут же понял – на правду обижаться грех. Лишь теперь, ощутив на собственной шкуре казачью доблесть, Грозный-царь уразумел, что не холуй-охранник, а только вольный воин достойно может защитить родную землю, которую, как вольный человек, своей считает. Ведь ежли в уме прикинуть, страшное дело получается, станичник в одиночку уложил семнадцать бойцов: двенадцать там, на крыше, двое во дворе, еще двое возле частокола да в придачу Ваську, сукина кота. А те, которые встали у ворот, с целым войском не побоялись бой принять, и даже изловчились по паре вражьих душ вперед себя на божий суд отправить. А девка, сучка белая, и та троих приговорила. Закончив скорбный счет, который был явно не в пользу его воинства, Иван Васильевич подумал почти что с сожалением: «Угораздило тебя за этот лук схватиться, будь он неладен, да стрелу на меня наставлять».

Последним в ряду убиенных, чуть поодаль от других, лежал Грязной. Подъехав к своему опричнику, грозный властелин всея Руси скривился и даже руку к носу приложил.

– Что это от Васьки говном несет?

– Обосрался, когда я его душил, – равнодушно сказал Иван.

– Зачем душил-то, не мог по-человечески, как всех прочих, порешить?

– Те, какие б ни были, но все же воины, а этот паскуда и подлец.

– Хоть, парень, ты и прав, но негоже про покойников такое говорить, – шутливо попенял государь.

– А как еще назвать, того кто девчонок-малолеток сильничает, ребятишек малых сапогами давит, – возмутился Княжич, однако тут же приумолк, сообразив, что сгоряча взболтнул излишнее.

34

Ишь, как переполошился, аж язык прикусил, это неспроста. Наверняка своего выродка где-то здесь припрятал, а может, и еще кого, догадался царь. Вот теперь-то мы с тобой поговорим всерьез, поглядим, чего ты стоишь.

Иван Васильевич начал с малого. Обернувшись к свите, он спросил:

– А где его оружие?

– Все отобрали, не сомневайся, надежа-государь. Вона на крыльце лежат – и сабля, и кинжал с пистолями, даже седло с коня евойного сняли, шибко уж оно нарядное, – снова завопил все тот же неугомонный кромешник.

– Что орешь-то, я, чай, не глухой. Подумать можно, будто ты разбойника стреножил, – осадил царь выскочку. Похлопав Трубецкого по плечу, он распорядился: – Возьми себе на память о том, как помазанника божьего своей грудью от злодея прикрыл, – и украдкой глянул на Ивана. Для такого удальца оружье потерять – большая утрата, да и мало кто сумеет сохранить душевное спокойствие, когда при нем, еще живом, его добром распоряжаются. Однако Княжич даже бровью не повел, хотя оружие, особенно кинжал, было жутко жаль.