четырехугольный горб, чернел у его плеча, и было в этом молчании что-то притаившееся и незнакомое.

— Да ну тебя! — прошептала Шура и пошла к дому, чем-то недовольная и даже смутно встревоженная.

«А… да я просто устала… Скорее спать, спать…» — наконец решила она.

Николай с женой не спали. Молодая сидела на постели, закрыв лицо руками. Ее коротенькая густая коса растрепалась по белой спине, а голые круглые колени стыдливо дрожали под рубашкой.

— Что у тебя со Шмалевым было? — мрачно допрашивал Николай.

— Ничего не было…

— Как же, поверю я… Если не было, так кто он тебе… кто?

— Н-никто…

— А зачем на него так жалостно глядела, зачем своей рукой вино ему подносила?… И опять ты врешь. Срам-то какой:

— Не вру, Николай Иваныч, вот ей-богу же! — проговорила она жаркими, вспухшими от слез губами и, перекрестившись, закрыла ладонями мерзнувшую от стыда грудь.

— Может статься, где-нибудь встречались вместе… баловались прежде, по молодости лет. А? Говори, не стесняйся! Я ведь тебе не чужой. Ну?

Он даже готов был простить ей какую-либо мелкую, нестрашную вину, хотя бы и выдуманную. Но придумать Валя ничего не могла и не сумела бы сейчас рассказать про бескорыстную и умиленную радость созерцания чужой сверкающей жизни, радость, которой в недавнем прошлом питалась ее голодная мечта, а сегодня и гордость.

Она привыкла с благоговейной скупостью охранять свое невесомое и невидимое глазом сокровище. Оно сияло в ней, подобно нарядным, украшенным фольгой и цветными стекляшками вазочкам из картона (в теткином шкафу), которые не удержали бы в себе и ложки воды.

Николай все не отставал, готовый принять любую выдумку, которая вернула бы равновесие его взбаламученной душе.

— Бывает ведь, балуется молодежь… До главного не дойдет, а друг дружку смутить могут… Было такое с тобой?

— Такого не было, — сказала она, вздохнув.

— Тогда зачем ему вино подносила? — простонал Николай. Он тут же с болью подумал, что он — муж и по всем правилам руководитель этой неопытной молоденькой женщины — уже не в первый раз, как к запертой двери, возвращается сегодня к одному и тому же: если ничего не было, так почему же так обласкан был его женой баянист?

Погоня за тайной утомила Николая. Не имея сил сдержать обиды и весь дрожа, он ударил жену ладонью по белой спине.

— Так кто ж ты ему?

— Никто, Николай Иваныч, — отвечала она, покорно опустив плечи, и тут же сама тихо ужаснулась пустоте, которая разверзлась перед ней: действительно, для Бориса Шмалева она — никто.

— Вот и дождалась… — пробормотал Николай, потрясенный тем, что он сейчас сделал. — Не надо уж так… бож-же ты мой!

Валя, тихо плача, открыла дверь.

— Куда ты? — встревожился Николай.

— На крылечко… посижу маленько, — отвечала она сдавленным шепотом, накидывая на себя платье.

Из-под крылечка, из-за распахнутой калитки вспорхнули шепотки и смех. Юркая тень, другая, третья перемахнули через плетень, четвертая, пятая вынеслись на улицу, топоча по сонной дороге — то, следуя старинному обычаю, озоровала молодежь, испытывая подслушиванием свою холостяцкую и девичью судьбу.

— Ай, колхозник молоду жену учил! — крикнул под «Камаринскую» чей-то разбойно веселый голос и сгинул в ночи.

— Бессовестные, — сказала Валя устало, как обремененная годами женщина.

— А, милая новобрачная! — проговорил знакомый насмешливый голос. Белая кепка Баратова закачалась цветком в полумгле. — Что вы тут поделываете?.. Да вы никак плачете? Ай-ай!

— Бывает, — вздохнула Валя.

— А не следует, — с наставительной веселостью продолжал Баратов, — не следует. Жизнь у вас впереди. Ну и плохо, если соседи еще узнают…

— Да и так уж все знают, — возразила она с унылым спокойствием и, боясь, что услышит муж, торопливо добавила: — А вы подите, подите… Мы уж сами как-нибудь… сами…

— Помилуйте, разве я настаиваю! — обиженно и надменно вспыхнул Баратов, но Валя не слыхала его.

Недавняя блаженная минута гордости своей жизни, казалось, улетела в безвозвратную даль, оставив вместо себя леденящую пустоту в груди и во всем теле. Валя смотрела вверх, в небо. Луна уже скрылась за облаком, и небо показалось Вале черным, замкнутым, а редкие звезды, казалось, тускло поблескивали, как шляпки гвоздей, вбитых в крышку сундука, да и мир казался глухим холодным сундуком, где она может изреветься от тоски — и никто этого не услышит. Она вспомнила покойную мать, хроменькую хлопотунью, ее ласковые руки и почувствовала себя еще беспомощнее.

Валя не слыхала, как подошел сюда Николай. Он накрыл ее плечи толстой шалью, праздничной шалью его первой жены.

— Застынешь вся, — сказал он, неловко кашляя. — И то, шла бы домой, к утру не выспишься.

Он чувствовал невиновность жены, но от напрасных усилий разорвать ее молчание, а больше всего от безобразного своего поступка с ней — в сердце его кипели горечь, стыд и злоба к Борису Шмалеву, как к тайному поджигателю его первой ссоры с женой.

«Погоди ты, веселый да гладкий, погоди… Я вот тебе!» — думал Николай, уводя озябшую жену обратно домой. Но что именно может он сделать Борису Шмелеву, он и сам не знал.

— Что с тобой? — спросил он, услышав прерывистый и печальный вздох жены.

— Просмеют меня завтра которые, Николай Иваныч.

— Пусть только попробуют! — сказал он, скрипнув зубами и с силой вытянув большой жилистый кулак. — Пусть только рот откроют!

— Ах ты, девчонка! — бормотал раздосадованный Баратов. — Однако эта фламандочка с норовом… Грубиянка ты, голубушка моя!

Рано на рассвете начали сбор, — яблоко просилось на землю.

Выбрав минутку, Семен поймал Никишева и возбужденно зашептал:

— А ведь сушилка-то наша уже в дороге! Вот получил письмо от наших заводских шефов. Поеду за ней на станцию сам, на нашу ветку ее, голубушку, перегружу.

— Ну, желаю тебе удачи, Семен Петрович.

— А как здорово-то получилось, что мы загодя сарай для сушилочки нашей построили! — с просветленным лицом продолжал Семен. — Как привезем, так сразу и поставим ее, голубушку!

Едва Никишев распрощался с Семеном, как встретил Шуру. Она озабоченно попросила Никишева посоветовать, как точнее заполнять новые, накануне розданные Петрей, ведомости бригадиров.

— Другие бригадиры тоже затрудняются, — продолжала Шура, поглядывая на лист с написанными на нем фамилиями.

— Пожалуйста, располагайте мною, Александра Трофимовна.

— Спасибо, Андрей Матвеич… Вот тут, внизу, мне самой придется написать еще одну фамилию, — с некоторым смущением добавила Шура и рассказала о недавнем случае со Шмалевым.

— Да-а… он очень настойчив, — заметил Никишев.

Шура растерянно посмотрела на него.

— По-вашему, Андрей Матвеич, я… вроде неправильно сделала?

— Что вы, Александра Трофимовна, как же я заранее могу считать ваше решение неправильным? Но, скажите, новый член вашей бригады уже на месте?

— Да,