Вероника покачала головой. Она не знает, что и подумать, просто теряется в догадках, она может лишь поклясться, что ей неизвестно, каким загадочным образом цепочка попала в беседку. Может быть, ее кто-нибудь нашел и бросил туда через окно, чтобы посеять между ними раздор? Как знать?

Толстый Бенно покачивался на своих коротеньких ножках, обутых в элегантные башмаки.

— Кошки, Вероника! — сказал он.

— Ах да, кошки! — с жаром воскликнула Вероника.

Она уже думала об этом и говорила Бенно. Быть может, она потеряла эту цепочку уже давно, и, наверное, именно у Долли на даче. Цепочка лежала в каком-нибудь углу, кошка забралась в беседку, нашла цепочку, затащила ее на стул, да там и оставила.

Долли была так поражена, что смотрела на нее, открыв рот. Она сидела в кресле, крепко ухватившись за его ручки. Уж не издеваются ли они над ней? У Ганса — ворона, у этой — кошка!

— Да вы еще издеваетесь надо мной! — сердито крикнула Долли.

Но Бенно увещевающим жестом положил ей на плечи свои маленькие пухлые руки.

— Издеваться? Никто над тобой не издевается, Долли! Версия с кошкой вполне правдоподобна. Разве на даче не бывает кошек?

— Кошки, разумеется, на даче бывают.

— Ну вот видишь, Долли!

Тут Бенно принял позу адвоката, собирающегося выложить свой самый главный козырь. Может ли она вообще присягнуть, что это была действительно цепочка Вероники? На свете есть сотни таких цепочек с жемчужинами. Разве нет? Цепочка потерялась, когда они повздорили в купальне; теперь она вообще уже не может доказать, что это была цепочка Вероники.

Нет, доказать она ничего не может, поклясться тоже не может, эти люди вдобавок еще сведут ее с ума. Но Долли чувствовала, что уже готова идти на мировую. Может быть, цепочка и в самом деле попала в беседку каким-нибудь таинственным образом? Кто может знать? Вовсе не обязательно, чтобы в этом участвовала ворона или кошка. Ведь в конце концов нельзя же себе представить, чтобы люди могли быть такими невероятными лицемерами.

14

Солнце светило сквозь полуоткрытые ставни, когда однажды утром Шпан, усталый и разбитый после бессонной ночи, вошел в столовую, чтобы позавтракать. Он закрыл ставни и опустил шторы. Возле его чашки с молоком стоял небольшой букет бледных роз, распространявших сильный аромат. Их поставила Шальке. Шпан вдыхал их запах, и воспоминание о чем-то невыразимо прекрасном, о временах, исполненных веселья и радости, пробудилось в нем. Это были розы из палисадника, они распускались пышно, как пионы, но быстро облетали. Маргарета любила их. Такими розами украсил он ее подушку в тот день, когда она родила Фрица. Все прошло! Вялой, бессильной рукой он отодвинул вазочку с розами, и его мелкие зубы обнажились от отвращения: для него не существует больше воспоминаний, не таящих горечи на дне.

На столе лежали два письма. Он узнал почерк Христины и тотчас же понял, что письмо содержит то известие, из-за которого он уже в течение нескольких недель не спит по ночам. Он не ошибся. Христина сообщала ему, что выходит замуж. Значит, Шальке не лгала. Христина писала откровенно и сердечно, но Шпан перестал понимать язык, на котором люди объясняются друг с другом. Для него это были слова — пустые слова, без всякого смысла. Он понял лишь одно: Христина навсегда уходит в тот чуждый мир, который ему непонятен и куда он не сможет за ней последовать. Тайные нити, которые, быть может, еще связывали его с дочерью, порваны навсегда, навсегда. Навеки. Второе письмо, в конверте большого формата, содержало печатное известие о предстоящем бракосочетании капельмейстера доктора Александера с фрейлейн Христиной Шпан.

Шпан почувствовал себя плохо и снова лег в постель. Он лежал и неподвижно смотрел в потолок. Теперь он был уверен: именно сейчас он потерял Христину окончательно. У него больше нет дочери.

Пришла Шальке и принесла ему чашку мясного бульона. Она давно перестала разговаривать со Шпаном, потому что он почти никогда не отвечал ей. Но сегодня она разговорилась: она поздравила его со свадьбой Христины. Сегодня в газете напечатано объявление, и в городе много говорят об этом. Ну, теперь все уладилось, за ними нет вины ни перед богом, ни перед законом, и люди не смогут больше сплетничать и клеветать. А когда родится ребенок…

Шпан закрыл глаза и как будто заснул. Шальке вышла.

Открыв через несколько минут глаза, Шпан не мог вспомнить, действительно ли Шальке была здесь или ему только померещилось. Эта женщина часто казалась ему призраком. Она то появлялась, то исчезала, шагов ее не было слышно. Она бесшумно передвигалась — между миром, в котором он жил прежде, и миром, в который он скоро уйдет. Иногда он вздрагивал, увидев ее. Быть может, она и в самом деле посланница того, иного мира?

А когда родится ребенок… Какой ребенок? О, наверное он родится. Ребенок, в чьих жилах будет течь его кровь, кровь Шпанов, столетиями живших здесь в почете, но смешанная с кровью этого безродного чужака. Бог весть из какой он семьи и какие задатки унаследует этот ребенок. Шпана лихорадило. Он может умереть завтра. Завтра? Сегодня! Нужно действовать. Он ненавидит эту незнакомую ему семью и не желает, чтобы она воспользовалась его состоянием. Ни этот человек, ни ребенок, который должен родиться и которого он ненавидит еще до его появления на свет!

Он не спал в эту ночь, а когда забрезжил день, ему все стало ясно. Сам господь внушил ему эту мысль. Ни одного пфеннига, ни одного гроша этому человеку, этому ребенку, этой семье. Мать Христины принесла ему в приданое небольшое состояние в шесть тысяч марок и, когда уже была смертельно больна, выразила желание, чтобы каждый из ее детей при вступлении в брак получил три тысячи марок как материнский подарок. Он обещал ей это. Никто не знал о завещании, не знала и Христина. Но Шпан ни одной секунды не колебался: он выполнит свое обещание — не такой он человек, чтобы вкривь и вкось толковать волю своей жены. Он послал нотариусу чек на три тысячи марок и поручил ему перевести чек Христине, приложив к нему краткое деловое уведомление. Таким образом вопрос был улажен. Но сверх того — ни одного пфеннига этому человеку, этому ребенку, этой семье! В том же письме он просил нотариуса прийти к нему завтра вечером в половине восьмого по срочному делу. Это было необычное время, но Шпан и нотариус были старые друзья и называли друг