— Ну и что же тут безнравственного? — спросил Кравченко.

— Нарушен библейский канон, это ересь — по прежним меркам.

— Там кого-нибудь убивают, кроме пророка? — спросил вдруг Мещерский.

— Где? — опешила Катя.

— В «Саломее» Оскара Уайльда?

— Не знаю.

— А ты разве не читала эту пьесу? — удивился Князь.

— Нет.

— Господи, хоть что-то нашлось, чего не читал наш книжный червячок, — вздохнул Вадим.

— В наших изданиях я ее не встречала, — оправдывалась Катя. — Я в отличие от вас, Вадим Андреич, французским не владею. К сожалению.

— Je renonce aux lauriers souvient qu'a Paris j'aimais trop peut-etre[3], — продекламировал Кравченко с чувством и пригорюнился. — Значит, моему Чугуну хотят показать библейский миф. Занятно.

— Повтори, как Арсеньев сказал? — попросил Мещерский.

— Он сказал: это уникальное, единственное в своем роде зрелище.

— А где, что, ты пока не знаешь?

— Нет. Надо звонить некоему Даниле.

— А что ты так встревожился? — спросила Катя. Кравченко смотрел на нее.

— Так.., не знаю пока.

— Ты меня уж извини, Вадя, но ты сам про Арсеньева мне сказал, так вот, это, мне кажется, будет просто... — Она запнулась, подыскивая слова. — Ну, учитывая характер пьесы и прежние вкусы и пристрастия ее автора мистера Оскара, это может быть что-то вроде китайской оперы или театра времен Шекспира.

Кравченко насторожился.

— Цветник незабудок, что ль?

— Ну нет, не обязательно. Просто пьеса может играться как-то нетрадиционно. — Катя сделала рукой неопределенный жест. — Ты же сам говорил, что никаких дам там видеть не желают и «флоралии» Арсеньева представляются исключительно мальчишками.

— Да...

— Что да? — Она взяла его за руку. — О чем ты все время думаешь?

— О Красильниковой. — Вадька закусил губы. — Только если ты уверена, что меня волокут в бирюзовый бордель, то...

— Много здесь, конечно, совпадений, — молвил Мещерский осторожно. — Но есть и нестыковки. Не надо, ребята, пороть горячку. Так ты все-таки решил звонить?

— Решил. — Кравченко вздохнул и хлопнул коктейль до дна — только кубики льда звякнули о стекло. — Мне хочется взглянуть на эту «Саломею», приглашая на которую меня так заботливо спрашивают о крепости моих нервов. Так вот, я хочу взглянуть. Теперь и мне любопытно.

Катя встала. Кравченко поймал ее за руку, поцеловал.

— Колосову — ни слова, иначе мы — враги навеки. Поняла? Я сам.

Она молча кивнула — спорить было бесполезно.

Все приготовления заканчивались. Верховцев делал последние штрихи: это будет так, а это вот так. Кубок встанет на свое место, светильники займут свое, фарфоровая Луна взойдет на картонные небеса и озарит их серебряным светом.

— В сцене танца, Анечка, вы и Олли сделаете синхронный жест, — сказал он на заключительной репетиции.

— Какой? — спросила статистка деловито. Она казалась взволнованной. Верховцеву это нравилось: девочка добросовестно работает и очень старается. Вообще она значительно изменилась к лучшему, попав в его руки. А ведь с их первой встречи в той убогой бытовке на задворках Павелецкого вокзала прошло всего шестнадцать дней.

— Вот такой жест. — Он продемонстрировал ей. — На вас будут другие костюмы. Здесь предвидится всего лишь маленькая завязочка. Она легко рвется.

— Но ведь тогда мы останемся...

— Да. Ваши одежды спадут, Аня. Статистка хихикнула:

— Я так и думала: что-то вы вставите им этакое с перцем. Здорово! Настоящий класс! А этот жест.., вы сами изобрели или это было в пьесе заложено?

Верховцев отрицательно покачал головой:

— Ни то и ни другое. Так было на самом деле.

— Когда?

— В двадцатом году от Рождества Христова, Анечка, — улыбнулся он, — во времена, в которых вам предстоит жить целый вечер. Это подлинный жест принцессы Саломеи. Ее находка. Вы не размышляли над тем, почему тетрарх Ирод Антипа так жаждал, чтобы она плясала перед ним?

— Ну, вы рассказывали: он был старше, она девчонкой была, целкой, и он ее хотел...

— Она плясала и угодила. Вдумайтесь в слова евангелиста. Да, Ирод очень хотел ее, но она была его племянницей, дочерью его брата и царицы Иродиады. Он знал, что это девочка с изюминкой, так же как и ее знаменитая мать. Этот танец — танец истинной царевны. Щедрый, раскованный танец. И чтобы увидеть его, тетрарх поклялся исполнить любое ее желание. Ему даже царства не жаль было.

— А потом, в конце, я так и буду голяком? — спросила статистка, улыбаясь.

— Да.

— А... Олли?

— У него будет другой костюм. Но не смущайтесь, вы ведь появитесь в самом конце всего на несколько мгновений.

— Да я как-то и не смущаюсь. — Она презрительно дернула худеньким плечиком. — Я и не то еще делала. А потом что будет?

— Ничего. Потом, Аня, упадет занавес. — Верховцев указал на маленькую сцену в Зале Мистерий. — Видите, Данила уже все налаживает, там дистанционное управление.

* * *

Среди «последних штрихов» значилась и проверка фонограммы. Верховцев решил заняться этим лично, забрал кассеты и стереомагнитофон в комнату Мастера. Фредди Меркьюри безропотно уступил свое место, и зазвучала совсем другая музыка: Эннио Морриконе, Прокофьев, Григ, «Половецкие пляски» Бородина. Он слушал, перематывал пленки, компоновал, снова слушал, а сам вспоминал недавний телефонный разговор с Иваном Арсеньевым. Тот звонил сообщить, что «флоралии» для двух Саломей готовы.

— Тебе понравится, Игорь. Мне пришло несколько свежих идей насчет цветового решения. Я привезу все перед спектаклем. Будешь хранить их как обычно: через каждые полчаса — легкий холодный душ. Не тугой, чтобы лепестки не повредить. — Он помолчал. — У меня к тебе еще одно дело...

— Какое? — спросил Верховцев. «Наверное, денег будет просить, как обычно».

Но Арсеньев денег не просил.

— К тебе в гости хочет наведаться один человек.

— Кто?

— Василий Чугунов. Верховцев хмыкнул.

— А откуда он узнал про меня? Ты что, ему сказал?

— Намекнул прозрачно. Он приходил в «Сад» смотреть мои работы. Расчувствовался.

— Он же остолоп, Ванечка.

— Он богатый остолоп, Игорь. Фантастически богатый, непристойно богатый. И вообще — полоумных иностранцев на твой век все равно не хватит. Иссякнут. Пора и нашим «Саломеей» насладиться. А насчет конфиденциальности — не беспокойся. Это не тот тип, чтобы болтать об увиденном. И потом, за ним кое-что водится, земля слухами полнится.