— Дальше некуда! — Нефтодьев совсем потерял осторожность. Да и Монастырский, похоже, перестал обращать внимание на домового, который не только вмешивался в разговор, да еще и имел, похоже, свое мнение.

— Представляю, что ты думаешь о нас, — в голосе Монастырского прозвучало прозрение.

— Я о вас не думаю. Я рад вам всем. Я счастлив, что вы нашли время посетить меня.

— Значит, и я в общей куче?

— А почему бы нет? — прозвучало от трубы.

— Потому, что я не хочу быть в такой куче! — заорал Монастырский, повернувшись на звук голоса. — И мне плевать — эхо ты, привидение, домовой, подпольщик или убийца, которого Шихин прячет от правосудия! Понял?! Плевать! — Костя бесстрашно включил фонарик, но сколько ни шарил лучом по балкам, стропилам, кирпичам, ничего не увидел. — Я, кажется, начинаю тихонько трогаться, — пробормотал он виновато. — Кто тебе сказал о трояках и пятерках?

— Не надо, Костя... Это такая мелочь! Днем дождь начинался, помнишь? Я поднялся сюда поправить ведра и нечаянно выглянул наружу. Вон в той стороне стоит сарай, его сейчас не видно. Он, правда, обвалился, но у меня с ним связаны большие надежды — зимой на дрова пойдет...

— Ну?! — заволновался Монастырский. — И что же?!

— Ну что, посмотрел я и увидел за сараем двух моих друзей... Они ели колбасу. И, похоже, очень торопились.

— Подожди, — осевшим голосом сказал Монастырский. — Я не понял. Как, ели колбасу? Почему они ели за сараем?

— Видимо, принесли с собой, прихватили для общего стола. А когда увидели, что застолье у нас не очень... Решили не выкладывать. Уединились за сараем и съели. Без хлеба, представляешь? Заглатывали куски, будто... У нас Шаман так не ест. А ты говоришь — скинуться...

Шихин не то увидел, не то почувствовал, как напряглись у Кости желваки — они всегда играли и плясали, когда его возмущало что-либо, когда он рассекал воздух своей длинной, узкой и отточенной, как сабля, ладонью, круша чьи-то взгляды, доводы и заблуждения. Но сейчас Монастырский сидел обессиленный и разбитый, желваки лишь изредка вздрагивали, каменели и снова опадали.

Звенели цинковые ведра под ударами капель, глухо булькало в самоварах, часто и ровно стучал дождь по крыше, доносились еле слышные голоса. И вдруг среди этих звуков Шихин уловил что-то лишнее. Он прислушался, оглянулся, всмотрелся в Костю и понял, что тот плачет. Острый кадык дергался, очки сидели косо, да и весь он был какой-то скособоченный.

— Ничего, Костя, — Шихин похлопал рукой по его угластой коленке. — Авось. Приедешь как-нибудь зимой по снегу, мы натопим печь, Валя испечет пирогов, я угощу тебя самогонкой... Ты когда-нибудь пил мою самогонку? О! Ты много потерял! Я ее перегоняю с помощью специальных лабораторных приборов, очищаю марганцевым раствором, древесным углем, потом настаиваю на мяте, можжевельнике, зверобое... А если уж тебе захочется совсем одуреть, дам попробовать самогонки на багульнике — тогда наверняка забудешь все свои земные огорчения.

— Останутся небесные? — улыбнулся Монастырский. — Что же ты о нас думаешь...

— А что... Мне повезло с друзьями. У других и таких нету — вот это уже страшно! И потом у меня далеко не самые худшие друзья. Ты слышал, какие тосты Ванька Адуев произносит в честь бескорыстной мужской дружбы? А какие арии поет! «Вот то-то все вы девки молодые...» Сердце стынет! А если еще выпьет чего-нибудь покрепче... Ну, глуповат мужик, ну, скуповат, что с него взять... Он ведь всю жизнь на казенных харчах пробыл, не привык тратиться...

— Валя знает, что ты у ребят денег просил?

Да.

— Напрасно ты ей сказал.

— Это ее ничуть не удивило. Она мне иногда рассказывает кой-чего похлеще.

— Неужели было и похлеще? — ужаснулся Монастырский.

— Было.

— Скажи!

— Нет, это Валины тайны.

— На нее кто-то глаз положил?

— Вот видишь, ты сам все знаешь, — усмехнулся Шихин.

— Адуев?

— А почему ты решил, что он?

— Только у него дурь и самовлюбленность могут соединиться в такое дикое пожелание. Надеюсь, ни до чего серьезного не дошло?

— Я тоже надеюсь.

— Знаешь, Митя, я не могу туда спускаться... И не хочу. Мне нужно в себя прийти. А то кусаться начну.

— Кто угодно начнет, — прошелестело от трубы.

— Все в порядке, Костя, все в порядке... У нас ведь и раньше кое-что случалось. То с тем, то с другим... Так что не стоит столь остро воспринимать эти маленькие недоразумения. Пошли, Костя. Жизнь продолжается. Сейчас начнется самое интересное. Ошеверов обещает познакомить нас с анонимщиком.

— Иди, я тут поправлю ведра и спущусь. Оставь мне фонарик. Постараюсь найти общий язык с твоим домовым. Мне кажется, он все правильно понимает.

— Разберемся, — тут же отозвался Нефтодьев, который от долгого пребывания на чердаке действительно приобрел многие черты домового, научился появляться и исчезать без следа, подавать голос из-за печи, делался даже внешне похожим на хозяина, на Митьку Шихина.

— Ну вот видишь, — сказал Монастырский и осторожно двинулся в дальний конец чердака, откуда слышался голос.

А гости... Кто-то из вас, ребята, знает других гостей? Чистых, порядочных, великодушных, которые не прочь принести с собой бутылку водки, потешный анекдот про очередного нашего спасителя-избавителя и не прикидывают, как бы половчее забраться в постель к вашей жене? И не тащат ее в свою постель? Вам повезло, вам крепко повезло.

Ну, да Бог с ними, люди выросли в суровых условиях искаженной красным смещением действительности, чего с них взять? Своих сил, внутренних, от папы и мамы они не получили, так стоит ли их судить за то, что поддались влиянию толпы, надышались в отравленной атмосфере и возжелали того, чего нормальный человек желать не может... Но не будь их, как нам знать, чего опасаться, чего стыдиться, из-за чего стреляться... А так знаем. И за то им спасибо.

* * *

О чем Монастырский говорил с Нефтодьевым в темных глубинах шихинского чердака, пронизанных невидимыми струями дождевой воды? Тут и сомнений нет. Монастырский мог говорить с людьми, с животными, с чистой и нечистой силой, с самим собой и собственной женой в заветный час ночной любви только об одном — о новом экономическом законе. Жена отворачивалась к стене, отпихивала его пылающими ягодицами и обливалась горючими слезами, друзья гнали его из-за стола, когда он пытался произнести тост за хозрасчет и самофинансирование, собаки из-за заборов облаивали его, как последнего бродягу, нюхом чуя в нем что-то опасное и чреватое для всеобщего блага.

Вряд ли стоит об этом законе говорить подробно — сейчас многие его положения обсуждают в газетах, правда, наши мыслители неизменно прибавляют слово «эксперимент», но это перестраховка, результат многолетних застойных явлений, которыми поражены мозговые и нравственные центры мыслителей. Все мы, ребята, прекрасно знаем, что самые смелые предложения Монастырского идут не от великого его ума, идут от здравости, и только. Но мы живем во времена, когда именно для здравости требуется самая отчаянная самоотверженность, готовность положить голову на плаху и класть ее каждый божий день.