Но на самом деле мечтал об одном – скорее оказаться в номере, уснуть, а утром прыгнуть в машину и помчаться в аэропорт. Устал. Да и похмельице крутило.

Часа в четыре Виктор Федорович появился в редакции, но был расстроен.

– Отказали, – сказал глухо, с обидой. – Журналист, мол, приехал и уехал, а нам здесь жить.

Я попытался его успокоить:

– Это только подчеркивает, насколько все неблагополучно. Я об этом упомяну в своей статье.

– Да, да… Только тоже, не очень. Действительно, возьмут и сделают что-нибудь… Храм сожгут. Да и… – Виктор Федорович безнадежно махнул рукой. – Не знаешь уже, что лучше, что хуже.

Атмосфера была далеко не позитивная. Я жалел, что не задержался в Коктюбее… Какая-то обреченность чувствовалась и в активности Надежды Николаевны, и в горячих подсказках редакторши, и в моей помощи. Действительно, что могу сделать я, написав даже гениальную статью о происходящем в Тарумовке? Что решат эти письма? И патриарх, и главный муфтий, и Лукин наверняка получают на дню по нескольку подобных.

Слегка развлекали лишь девушки, чересчур исполнительные, предупредительные и в то же время очень стеснительные.

Вычитав в компьютере очередное письмо, я попросил одну из них:

– Выведите, пожалуйста.

Она молча вышла из кабинета. Я посидел, подождал, думая, что, может, принтер где-нибудь в соседнем кабинете. Минут через пять поднялся, шагнул в коридор. Девушка стояла у стеночки.

– А что случилось? – спросил.

– Вы сказали, чтобы я вышла, – без обиды ответила она.

Я усмехнулся:

– Да нет, вы не так поняли. Я попросил письмо на принтере вывести.

– А, да? – И девушка опять, как два дня назад, покраснела от шеи к ушам…

К концу рабочего дня послания были составлены, подписаны Надеждой Николаевной, Виктором Федоровичем, прибежавшим председателем Совета ветеранов. Вызванивали депутатшу Народного собрания, но она оказалась в Махачкале (глава района от подписания воздержался)… Письма я решил взять в Москву и оттуда уже отправить.

– Правильно, – согласилась Надежда Николаевна. – Здесь нет гарантии, что они дойдут. Только знаете. желательно заказными. Чтоб с квитанциями…

Напоследок попили чаю, похрустели печеньем. Редакторша вдруг расчувствовалась и прочитала несколько своих стихотворений о родине. Что-то типа:

Закат пылает над моим Раздольем,

Багрянцем светит.

И, нашумевшись, нагулявшись вволю,

Стихает ветер…

А потом Виктор Федорович отвез меня в мотель.

– Такое дело, – сказал, отводя глаза, – у меня завтра совещание утром. Я такси заказал – довезет до аэропорта. В половине восьмого подойдет… Я бы сам… Вы не подумайте…

– Да нет, ничего. – Но на самом деле стало тревожно – ехать через пол-Дагестана на непонятном такси. – Ладно.

– Поешьте хорошенько, не стесняйтесь. Выпейте.

– А вы компанию не составите?

– К сожалению…

В общем, попрощались.

Я не постеснялся, назаказывал кучу всего, жахнул бутылку водки и еще стопарик. Кое-как, колотясь о стены, добрался до номера и, не раздеваясь, но тщательно проверив, запер ли дверь, рухнул на кровать. В последних проблесках сознания поставил будильник в мобильнике на семь утра.

Уснул глубоко и хорошо, и во сне испытывал свое любимое ощущение – куда-то мягко плыл. А потом, сначала внутри сна, стало тормошить беспокойство. Неоформленное, неясное. Тормошило, щипало, будило. И наконец вытолкнуло в реальность, но в реальность мутную – ночную и пьяную.

Нет ничего хуже, чем не спать в таком состоянии. Я лежал, закутавшись в одеяло, и мне казалось, что за окном кто-то ходит, ковыряется в замке, требует у работников ключи от моего номера… Это было, конечно, не так жутко, как во время белки год назад, но тоже… И главное – сейчас были вполне понятны причины на меня покушаться: нарыл информации, завтра привезет в Москву и вполне может заварить серьезную кашу. Лучше всего мочкануть сейчас. Вломиться и пристрелить. Мало ли здесь бандитов и террористов.

И в голове постукивали слова: «В полдневный зной в долине Дагестана…» И представлялся я, обнаруженный завтра днем где-нибудь на задах мотеля. Труп с пулевым ранением, несовместимым с жизнью…

До рассвета болтался между бодрствованием и лихорадочной дремой, то и дело, при любом шорохе, садился, прислушивался, глотал из бутылки колючую минералку и снова валился на матрац. Сжимался.

Запиликал будильник. Я вскочил, умылся, собрал сумку. Голова раскалывалась, тошнило, бил озноб, тело чесалось от пота, но я был счастлив, что ночь кончилась. Почему-то была уверенность: днем со мной ничего не произойдет.

Так оно и вышло. Таксист довез до аэропорта, я почти без проблем (единственное, милиционеров насторожила моя электробритва, и они не только осмотрели ее, но и включили) сел в самолет и благополучно долетел до Москвы.

Когда «Ту-154» бежал по посадочной полосе, очень радовался. Не знал, сколько разнообразных проблем обрушится на меня в ближайшие месяцы.

Статью сделал за два дня. Из затруднительного вообще-то положения, – кто прав, кто виноват, все-таки до конца не определился, – вышел довольно ловко: написал небольшой врез, где в общих чертах обрисовал ситуацию, а потом пустил интервью с заинтересованными лицами.

Гендиректор остался доволен, мне оплатили дорожные расходы, прибавили к ним три тысячи; через неделю статья вышла в одном из московских еженедельников (у себя гендиректор печатать ее почему-то не стал). Условий размещения не знаю. Может, по знакомству, а может, за денежки.

Последствий, ни положительных, ни отрицательных, публикации не последовало. (До поры до времени.) Впрочем, я особо и не следил. Вскоре стало не до конфликта в Тарумовке.

Во-первых, в конце апреля Наталья стала то лично, то через Лианку, то через Максима, то даже через жену Руслана Марину, настойчиво предлагать погасить свой долг за счет моего. То есть она мне становится ничего не должна, а я ей – «всего» два лимона двести тысяч… Естественно, я отказывался. Разок даже поиздевался – сказал, что теоретически не против, она стала собирать документы, что-то где-то платила, бегала, а когда документы оказались у меня, я сообщил: такой вариант меня не устраивает. Наталья искренне, словно не было всех ее подлостей по отношению ко мне, изумилась: «А зачем я тогда тратила время? Деньги?» – «Что ж, – с издевательским сочувствием ответил я, – бывает».

Во-вторых, в отношениях с Полиной потребовалась определенность.

После моего возвращения из Дагестана она не устраивала сцен, была тиха. Но как-то грустно тиха. Конечно, я радовался, что не скандалит и не кричит, но и не по себе было от такой перемены – импульсивная, живая, и вдруг – бац! – умирающая лебедь.