«Попалась?» - спросила она себя. А в следующий миг ответила,вздрагивая:

«Может быть, еще нет…»

И тут же, сделав над собой усилие, строго сказала:

«Попалась!»

Оглядывалась и ничего не видела, а мысли одна за другоюискрами вспыхивали и гасли в ее мозгу.

«Оставить чемодан, - уйти?»

Но более ярко мелькнула другая искра:

«Сыновнее слово бросить? В такие руки…»

Она прижала к себе чемодан.

«А - с ним уйти?.. Бежать…»

Эти мысли казались ей чужими, точно их кто-то извне насильновтыкал в нее. Они ее жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали по сердцу, какогненные нити. И, возбуждая боль, обижали женщину, отгоняя ее прочь от самой себя,от Павла и всего, что уже срослось с ее сердцем. Она чувствовала, что еенастойчиво сжимает враждебная сила, давит ей на плечи и грудь, унижает ее,погружая в мертвый страх; на висках у нее сильно забились жилы, и корням волосстало тепло.

Тогда, одним большим и резким усилием сердца, которое как бывстряхнуло ее всю, она погасила все эти хитрые, маленькие, слабые огоньки,повелительно сказав себе:

«Стыдись!»

Ей сразу стало лучше, и она совсем окрепла, добавив:

«Не позорь сына-то! Никто не боится».

Глаза ее встретили чей-то унылый, робкий взгляд. Потом впамяти мелькнуло лицо Рыбина. Несколько секунд колебаний точно уплотнили все вней. Сердце забилось спокойнее.

«Что ж теперь будет?» - думала она, наблюдая.

Шпион подозвал сторожа и что-то шептал ему, указывая на нееглазами. Сторож оглядывал его и пятился назад. Подошел другой сторож,прислушался, нахмурил брови. Он был старик, крупный, седой, небритый. Вот онкивнул шпиону головой и пошел к лавке, где сидела мать, а шпион быстро исчезкуда-то.

Старик шагал не торопясь, внимательно щупая сердитымиглазами лицо ее. Она подвинулась в глубь скамьи.

«Только бы не били…»

Он остановился рядом с нею, помолчал и негромко, суровоспросил:

- Что глядишь?

- Ничего.

- То-то, воровка! Старая уж, а - туда же!

Ей показалось, что его слова ударили ее по лицу, раз и два;злые, хриплые, они делали больно, как будто рвали щеки, выхлестывали глаза….

- Я? Я не воровка, врешь! - крикнула она всею грудью, и всеперед нею закружилось в вихре ее возмущения, опьяняя сердце горечью обиды. Онарванула чемодан, и он открылся.

- Гляди! Глядите все! - кричала она, вставая, взмахнув надголовою пачкой выхваченных прокламаций. Сквозь шум в ушах она слышалавосклицания сбегавшихся людей и видела - бежали быстро, все, отовсюду.

- Что такое?

- Вот, сыщик…

- Что это?

- Украла, говорит…

- Почтенная такая, - ай-ай-ай!

- Я не воровка! - говорила мать полным голосом, немногоуспокаиваясь при виде людей, тесно напиравших на нее со всех сторон.

- Вчера судили политических, там был мой сын - Власов, онсказал речь - вот она! Я везу ее людям, чтобы они читали, думали о правде…

Кто-то осторожно потянул бумаги из ее рук, она взмахнула имив воздухе и бросила в толпу.

- За это тоже не похвалят! - воскликнул чей-то пугливыйголос.

Мать видела, что бумаги хватают, прячут за пазухи, вкарманы, - это снова крепко поставило ее на ноги. Спокойнее и сильнее, всянапрягаясь и чувствуя, как в ней растет разбуженная гордость, разгораетсяподавленная радость, она говорила, выхватывая из чемодана пачки бумаги и разбрасываяих налево и направо в чьи-то быстрые, жадные руки.

- За что судили сына моего и всех, кто с ним, - вы знаете? Явам скажу, а вы поверьте сердцу матери, седым волосам ее - вчера людей за тосудили, что они несут вам всем правду! Вчера узнала я, что правда эта… никто неможет спорить с нею, никто!

Толпа замолчала и росла, становясь все более плотной, слитноокружая женщину кольцом живого тела.

- Бедность, голод и болезни - вот что дает людям их работа.Все против нас - мы издыхаем всю нашу жизнь день за днем в работе, всегда вгрязи, в обмане, а нашими трудами тешатся и объедаются другие и держат пас, каксобак на цепи, в невежестве - мы ничего не знаем, и в страхе - мы всего боимся!Ночь - наша жизнь, темная ночь!

- Так! - глухо раздалось в ответ.

- Заткни глотку ей!

Сзади толпы мать заметила шпиона и двух жандармов, и онаторопилась отдать последние пачки, но когда рука ее опустилась в чемодан, тамона встретила чью-то чужую руку.

- Берите, берите! - сказала она, наклоняясь.

- Разойдись! - кричали жандармы, расталкивая людей. Ониуступали толчкам неохотно, зажимали жандармов своею массою, мешали им, бытьможет, не желая этого. Их властно привлекала седая женщина с большими честнымиглазами на добром лице, и, разобщенные жизнью, оторванные друг от друга, теперьони сливались в нечто целое, согретое огнем слова, которого, быть может, давноискали и жаждали многие сердца, обиженные несправедливостями жизни. Ближайшиестояли молча, мать видела их жадно-внимательные глаза и чувствовала на своемлице теплое дыхание.

- Уходи, старуха!

- Сейчас возьмут!..

- Ах, дерзкая!

- Прочь! Разойдись! - все ближе раздавались крики жандармов.Люди перед матерью покачивались на ногах, хватаясь друг за друга.

Ей казалось, что все готовы понять ее, поверить ей, и онахотела, торопилась сказать людям все, что знала, все мысли, силу которыхчувствовала. Они легко всплывали из глубины ее сердца и слагались в песню, ноона с обидою чувствовала, что ей не хватает голоса, хрипит он, вздрагивает,рвется.

- Слово сына моего - чистое слово рабочего человека,неподкупной души! Узнавайте неподкупное по смелости!

Чьи-то юные глаза смотрели в лицо ее с восторгом и сострахом.

Ее толкнули в грудь, она покачнулась и села па лавку. Надголовами людей мелькали руки жандармов, они хватали за воротники и плечи,отшвыривали в сторону тела, срывали шапки, далеко отбрасывая их. Все почернело,закачалось в глазах матери, но, превозмогая свою усталость, она еще кричалаостатками голоса:

- Собирай, народ, силы свои во единую силу! Жандарм большойкрасной рукой схватил ее за ворот, встряхнул:

- Молчи!

Она ударилась затылком о стену, сердце оделось на секундуедким дымом страха и снова ярко вспыхнуло, рассеяв дым.

- Иди! - сказал жандарм.

- Не бойтесь ничего! Нет муки горше той, которой вы всюжизнь дышите…