«Бигль» взял курс на юг к Рио-де-Жанейро и Монтевидео и дальше к Фолклендским островам, Огненной Земле и Чили – за последующие три с половиной года корабль часто курсировал по этим местам, чтобы удостовериться в точности проведенных замеров. Дарвин часто отлучался с судна на несколько недель, чтобы совершать длительные путешествия вглубь материка (договариваясь с Фицроем о месте, где ему подсесть на «Бигль»). Он проехал верхом через бразильские джунгли и бывал у гаучо в пампасах. Он видел бескрайний горизонт над пыльными равнинами Патагонии и находил огромные окаменевшие кости на берегу Аргентины. Он писал своему кузену Фоксу, что сделался «великим скитальцем»{1352}.

Находясь на борту «Бигля», Дарвин следовал неизменному распорядку{1353}. По утрам он завтракал с Фицроем, потом оба возвращались к своим непосредственным обязанностям: капитан определял координаты судна и занимался своими бумагами, Дарвин изучал свои образцы и делал записи. Дарвин работал в своей каюте на полуюте, за большим штурманским столом, где также хранились карты помощника геодезиста. В одном углу стола Дарвин поместил микроскоп и тетради. Там он препарировал, писал ярлыки, фиксировал и засушивал свои образцы. Тесную каюту он считал отличным кабинетом для натуралиста: «все было рядом, под рукой»{1354}.

Снаружи, на палубе, нужно было чистить окаменелые кости и ловить медуз. По вечерам Дарвин разделял свою трапезу с Фицроем, но порой его приглашали присоединиться к остальным членам команды в шумную кают-компанию, которая его всегда радовала{1355}. Так как «Бигль» сновал взад-вперед вдоль берегов, занимаясь геодезической съемкой, всегда было в изобилии свежей еды. Они ели тунца, черепах и акул, котлеты из мяса страусов и броненосцев, которые, писал Дарвин домой, без панцирей имеют вид и вкус уток.

Он был в восторге от своей новой жизни. Он пользовался популярностью у команды, прозвавшей его «философом» и «мухоловом»{1356}. Его страсть к природе была заразительной, и вскоре сбором занялись и многие другие, способствуя росту его коллекции{1357}. Один из офицеров, глядя на «противное нагромождение» бочек, ящиков и костей на палубе, сказал: «Будь я шкипером, я вас и все это барахло быстро выкинул бы за борт»{1358}. Из любого порта, откуда суда отплывали в Англию, Дарвин отправлял Генслоу в Кембридж свои сундуки с окаменелостями, чучелами птиц и засушенными растениями, а также отсылал письма домой{1359}.

В апреле 1832 г., приплыв в Рио-де-Жанейро, Дарвин написал домой, чтобы брат прислал ему гумбольдтовские «Картины природы» в Монтевидео в Уругвае, где он сможет их перехватить на более поздней остановке{1360}. Его брат прилежно отправлял книги – не «Картины природы», а последнюю гумбольдтовскую публикацию «Фрагменты геологии и климатологии Азии», созданную по результатам экспедиции в Россию, и «Политический очерк о королевстве Новая Испания».

На протяжении всего путешествии на «Бигле» Дарвин был вовлечен во внутренний диалог с Гумбольдтом; сжимая карандаш, он выделял в «Личном повествовании…» один отрывок за другим. Гумбольдтовские описания были почти трафаретом для собственных опытов Дарвина. Впервые увидев созвездия Южного полушария, он вспомнил описания Гумбольдта{1361}. Позже, оказавшись после многодневных исследований девственных лесов на равнинах Чили, он прореагировал точно так же, как Гумбольдт, когда оказался в льяносах Венесуэлы после экспедиции на Ориноко. Гумбольдт писал о «новых ощущениях» и о радости от возможности после долгих недель в густых джунглях снова «видеть»{1362}, и Дарвин писал теперь о том, что виды были «чрезвычайно освежающими после окружения и заточения среди лесной глуши»{1363}.

Также запись в дарвиновском дневнике о землетрясении, которое он пережил 20 февраля 1835 г. в Вальдивии, на юге Чили, была почти кратким пересказом написанного Гумбольдтом о его первом землетрясении в Кумане в 1799 г. Гумбольдт отмечал, как землетрясение в «одно мгновение достаточно разрушает продолжительные иллюзии»{1364}; в дневнике Дарвина написано следующее: «такое землетрясение мгновенно рушит давние ассоциации»[34]{1365}.

Таких примеров не счесть; и даже пассаж Дарвина о бурых водорослях у берегов Огненной Земли как о важнейшем растении в пищевой цепочке удивительно похож на гумбольдтовское описание маврикиевых пальм как ключевого вида, «распространяющего жизнь» в льяносах{1366}. Огромные подводные леса бурых водорослей, писал Дарвин{1367}, поддерживают бесконечное разнообразие жизненных форм – от крохотных гидроподобных полипов до моллюсков, мелкой рыбешки и крабов, служащих, в свою очередь, пищей для бакланов, выдр, тюленей и в конечном счете для туземных племен. Гумбольдт сформировал дарвиновское понимание природы как экологической системы. Дарвин писал, что уничтожение бурых водорослей, подобно вырубке тропического леса, приведет к утрате неисчислимых видов, а также может грозить гибелью туземному населению Огненной Земли.