На следующий день Полонская сказала следователю:

«В квартире КАТАЕВА мы пробыли до 3-х часов ночи; собираясь уходить домой МАЯКОВСКИЙ пошел нас провожать; мы шли компанией, т. е. МАЯКОВСКИЙ, я, мой муж, ЛИВАНОВ и неизвестный мужчина. МАЯКОВСКИЙ проводил нас до самых дверей квартиры и сказал мне и мужу, что ему с нами нужно поговорить и что он заедет завтра утром, на что нами дано было согласие».

В воспоминаниях Полонской, написанных восемь лет спустя, возвращение домой предстаёт немного иным:

«Опять стал мрачный, опять стал грозить, говорил, что скажет всё Яншину сейчас же.

Шли мы вдвоём с Владимиром Владимировичем. Яншин же шёл, по-моему, с Регининым. Мы то отставали, то убегали. Я была почти в истерическом состоянии. Маяковский несколько раз обращался к Яншину:

– Михаил Михайлович!

На его вопрос: «Что?» он отвечал:

– Нет, потом.

Я умоляла его не говорить, плакала. Тогда, сказал Владимир Владимирович, он желает меня видеть завтра утром.

Завтра в 10.12. у меня показ пьесы Немировичу-Данченко.

Мы условились, что Владимир Владимирович заедет за мной в 8 утра.

Потом он всё-таки сказал Яншину, что ему необходимо с ним завтра говорить, и мы расстались».

Прошагав пешком от Сретенки до Каланчёвки, Маяковский расстался с Яншиным и Полонской и отправился домой. Вот только куда – в Гендриков или на Лубянку? Ведь он, как мы помним, сказал Валентине Ходасевич, что ночевать будет в комнате, что в Лубянском проезде.

Михаил Презент записал в дневнике:

«Затем известно, что Маяковский поехал на телеграф».

Есть другая запись того же Презента:

«Регинин рассказал, что М. рано утром, за 3 часа до выстрела, поехал на телеграф и дал в Париж, дочери художника Ал. Яковлева, в которую был влюблён и для встречи с которой ездил три раза в Париж, – телеграмму: "Маяковский застрелился

Странно, но никто никогда не проверял, была ли послана такая телеграмма.

Вернёмся к дневнику Презента, где описаны дальнейшие поступки поэта:

«Потом вернулся в свой рабочий кабинет, Луб. Пр. 3, кв. 12, до 7 спал. В 7 побрился, принял ванну. Около 9 ч. послал прислугу за папиросами, вышел во двор, сидел во дворе. Потом поехал к Яншиным».

Прежде чем поехать, он позвонил Яншину по телефону. Сказал, что приедет на такси, так как у его шофёра выходной.

В этот момент где-то в другом конце Москвы проснулась женщина (первая жена художника Натана Альтмана), которая, по предположению Елизаветы Лавинской, была единственной, кому Маяковский читал свою предсмертную записку. Утром ей стало очень неспокойно на душе, и она принялась звонить Асееву. Но трубку никто не снимал.

Когда же она, наконец, дозвонилась…

«…было уже поздно».

Как выяснилось впоследствии, Асеев в тот день неважно себя чувствовал. К тому же ему непрерывно звонили какие-то незнакомые люди и кричали в трубку, что готова уже верёвка, на которой его повесят. И Асеев перестал подходить к телефону.

Маяковский тем временем уже подъехал к дому, где жила Вероника. В дневнике Михаила Презента об этом сказано так: «В передней просил Яншина отпустить Полонскую к нему на 10 м, плакал. Полонская поехала. Произошёл разговор, содержание которого мне неизвестно».

О том, как встретились и о чём говорили Маяковский и Полонская, она сама через несколько часов рассказала следователю (орфография протокола):

«14 апреля тек года в 9 час. 15 мин. МАЯКОВСКИЙ позвонил по телефону ко мне на квартиру и сообщил, что он сейчас приедет; я ответила, что хорошо, он будет ждать у ворот. Когда я оделась и вышла во двор, то МАЯКОВСКИЙ шел по направлению к дверям нашей квартиры. Встретившись с ним и сев в автомашину поехали вместе на квартиру на Лубянку. По дороге он извинился за вчерашнее и сказал, что на него не нужно обращать внимание, так как он больной и нервный».

В воспоминаниях, написанных через восемь лет, это утро изображено Вероникой Витольдовной так:

«Выглядел Владимир Владимирович очень плохо.

Был яркий, солнечный, замечательный апрельский день. Совсем весна.

– Как хорошо, – сказала я. – Смотри, какое солнце! Неужели сегодня опять у тебя вчерашние глупые мысли? Давай бросим всё это, забудем!.. Даёшь слово?

Он ответил:

– Солнце я не замечаю, мне не до него сейчас. А глупости я бросил. Я понял, что не смогу этого сделать из-за матери. А больше до меня никому нет дела. Впрочем, об этом поговорим дома».

В этот момент супруги-путешественники Брики, направлявшиеся из Лондона в Берлин, прибыли в Амстердам, откуда послали Маяковскому открытку. На одной её стороне было поле цветущих гиацинтов, на другой – рукописный текст:

«Волосик!

До чего здорово тут цветы цветут. Настоящие коврики – тюльпаны, гиацинты и нарциссы.

Целуем ваши мордочки.

Лиля, Ося.

За что ни возьмёшься, всё голландское – ужасно неприлично».

Последняя фраза явно перефразирует Ивана Ивановича из «Бани», который говорил:

«– Вы бывали в Швейцарии? Я был в Швейцарии. Везде одни швейцарцы. Удивительно интересно!»

В Москве в тот момент, в редакции газеты «Комсомольская правда», по словам журналиста Михаила Розенфельда, ничего выдающегося не происходило:

«В это утро старик-вахтёр рано раскрыл окна редакции. Ожидая сотрудников, он сидел на подоконнике и грелся на весеннем солнце. Было тихо на улице, не кричали понапрасну разносчики, и трамваи двигались полупустыми. На замшелой Китайгородской стене громко перекликались слетевшиеся птицы, люди медленно шли под солнцем неожиданно ранней весны».

Около 10 часов утра такси с Маяковским и Полонской подкатило к дому в Лубянском проезде.

По словам Полонской, она ещё раз напомнила про репетицию, на которую ей ни в коем случае нельзя опаздывать. Маяковский сразу помрачнел. Попросив таксиста немного подождать, он вместе с Вероникой стал подниматься по лестнице.

Из показаний следователю двадцатитрёхлетней Натальи Петровны Скобелевой, домашней работницы соседей Маяковского Бальшиных (орфография протокола):

«14 Апреля с/г. около 10 ч. я шла вод воре дома № 3. по Лубянскому проезду, направляясь в квортиру № 12 Большиных, в это время из автомобиля вышел Маяковский и Полонская также шли в квартиру № 12 водворе шли вместе и чтото разговаривали..