Булгаков отложил листок с этими крамольными по тем временам стихами, подаренными ему Волошиным, и прикрыл его камешком, чтобы не унес ветер. На другой стороне листка были другие стихи: «Дверь отперта. Переступи порог. Мой дом открыт навстречу всех дорог». Может, и занялся в Коктебеле Максимилиан Александрович благотворительностью для писателей, чтобы остаться в памяти потомков приличным и добрым. Истинно влюблен в Коктебель. И в душе все-таки остался честным и понимающим происходящее человеком, если ему очень понравилась «Белая гвардия», если просил привезти и показать ему ненапечатанное. Не хочется ему быть распластанным с пулей в затылке да еще со штыком в животе. Булгакова передернуло от этих мыслей: «А кому хочется? Но писать только на потребу властям, проявлять свои способности в описании коктебельских красот – не лучший выбор для такого поэта, каким был Волошин. Был… Жаль, что был. Но осуждать его даже рука не поднимется. Ведь Бунин тоже жалел Волошина, терпевшего большую нужду в деньгах, предупреждал его: “Не бегайте к большевикам, они ведь отлично знают, с кем вы были еще вчера…” Все-таки побежал. И на другой день в “Известиях”: “К нам лезет Волошин, всякая сволочь спешит теперь примазаться к нам…” Теперь об этом забыли, и слава богу. Нельзя от каждого человека требовать подвижнической жизни. Не каждый в силах стать в ней победителем… Волошин любит поесть… Много ходит… По горам… вдоль моря… Набирает аппетит и вес. Полиартрит мучает. Говорят, что забил вены ног холестерином, в больших количествах поедая шкварки из дельфиньего жира. Кстати, питание в доме поэта весьма сносное. И зря группа отдыхающих во главе с артисткой Малого театра Бутковой обвиняет его и жену в принудительных поборах, называет “благочестивыми чертями”. Нужны деньги на одежду, на ремонт и расширение дома, на краски для акварелей… Неплохо рисует. Мягкие, нежные тона. Нет, он явно незлой и нековарный человек. Люба в восхищении от него. Бродит с ним по горам и долинам. Окрепла. Похудела малость и стала безумно обворожительной, манящей. Женщины косятся на нее, видимо, завидуют ее женской красоте и темпераменту. Стенки келий в доме тонкие, все слышно, особенно ночью. Надо вести себя потише».

– Мака, пойдем погуляем по бережку! – прервал его мысли голос Любы. Отказаться невозможно. Они медленно шагали по прибрежной полосе, и Михаил Афанасьевич невольно выправил плечи, даже немного выпятил грудь, чтобы внешне хотя бы в какой-то мере соответствовать загорелой и помолодевшей жене.

– Я удивляюсь, что тебе здесь все нравится, – заметил Булгаков, – после Ниццы?

– Не все, – ответила Люба, – просто я знала правду о Коктебеле. Волошин не скрывал: «Прислуги нет. Воду носить самим. Совсем не курорт. Свободное дружеское сожитие, где каждый, кто придется “ко двору”, становится полноправным членом. Для этого же требуется: радостное приятие жизни, любовь к людям и внесение своей доли интеллектуальной жизни». Кстати, тебя просили написать сценарий капустника на местные темы. Внеси свою долю, – улыбнулась Люба.

– Напишу, – кивнул головой Михаил, – только я не понимаю, как можно по заказу иметь «радостное приятие жизни». Для этого как минимум жизнь должна быть радостной.

– Тебе плохо здесь? – грустно спросила Люба.

– С чего ты взяла?! – возразил Михаил. Им обоим весьма не нравился Коктебель, но они скрывали это друг от друга, чтобы не портить себе настроение. Однажды он искренне радовался, шутил, хохотал… Жена Волошина выдала им сачки для ловли бабочек. Любовь Евгеньевна вспоминала:

«Вот мы взбираемся на ближайшие холмы – и начинается потеха. М. А. загорел розовым загаром светлых блондинов. Глаза его кажутся особенно голубыми от яркого света и от голубой шапочки.

Он кричит:

– Держи! Лови! Летит “сатир”!

Я взмахиваю сачком, но не тут-то было: на сухой траве скользко и к тому же покато. Ползу куда-то вниз. Вижу, как на животе сползает М. А. в другую сторону. Мы оба хохочем. А “сатиры” беззаботно порхают вокруг нас».

Вечером Булгаков не пошел на вечернюю прогулку, лицо его было задумчиво. Вспомнилась юность, когда он серьезно увлекался ловлей бабочек и большую коллекцию их подарил университету. Отчего грустно на душе? Ему показалось, что тогда он был счастливее, чем сейчас. Рядом была Тася. Она ловко накрывала бабочек сачком и громко смеялась. Где она сейчас? Как живет? Смеется ли так же громко, весела ли, как тогда на даче в Буче? После ужина у него была назначена встреча с Волошиным, он собирался читать ему еще не напечатанное, наметки нового романа. То ли Максимилиан Александрович в этот день особенно устал, то ли чувствовал себя неважно, но, пытаясь вникнуть в суть содержания, он… задремал. Заметив это, Булгаков тихо вышел из комнаты. Хлопнул дверью, надеясь, что Волошин проснется, но тот даже не пошевелился. Булгаков не обиделся на него. В наметках пока не проглядывал сюжет, который он и сам еще недостаточно точно определил. Поэтому следить за ходом его мыслей было трудно, тем более поэту. Дома его ждала оживленная Люба.

– Ты знаешь, Мака, я только сейчас догадалась, на что похожа застывшая лава в кратере Карадага. Ведь это же химеры парижского Нотр-Дам! Как сладко тянет в эту живописную бездну!

– Не стой у края кратера, – деловито заметил Михаил, – так начинается головокружение. Я не хочу оставаться один.

– Здесь столько прелестных женщин, – кокетливо вымолвила Люба, – один не останешься.

– Я часто бываю один даже в окружении людей, – сказал Михаил, – особенно когда сталкиваюсь с непониманием и злобой. Ты меня понимаешь… Любинька, – подсел он к жене и положил руку на ее плечо, – понимаешь и иногда даже чувствуешь. Я люблю тебя, Любаша.

– Только за это? – загадочно произнесла жена.

– Не только, – таинственно улыбнулся Булгаков. – Покрепче закрой дверь!

Уже тогда гостья Волошина, известная художница Анна Петровна Остроумова-Лебедева, взялась писать акварельный портрет Булгакова. Он позировал ей в сорочке с голубой оторочкой, на которой были нашиты коктебельские камешки. Любе понравились уже первые эскизы, но Анна Петровна не любила, когда во время работы у нее стоят за спиной. Пришлось уйти. Увидев готовый портрет, Люба удивилась – она никогда не видела Михаила таким. На фоне голубого неба с прозрачными облаками он, голубоглазый, с наивным, добрым лицом, оттаявший от холода московских литературных баталий, казался ей божественным землянином.

– Личность неординарная, – заметила Анна Петровна, – вроде получилось.

Миша хотел бы иметь портрет у себя, но даже не заикнулся об этом – кончились деньги. Зато Волошин прислал ему в подарок несколько своих акварелей. На голубятне возникла дама в большой черной шляпе, украшенной коктебельскими камнями. Они своей тяжестью клонили ее голову то вправо, то влево, но она держалась молодцом, сохраняя равновесие. Булгаковы сразу поняли, что она посланница Волошина. Привезла его акварели, на одной из которых бисерным почерком Волошина было написано: «Первому, кто запечатлел русскую усобицу». Михаил дважды перечитал посвящение, сочетавшее и мастерское словосложение автора, и похвалу смелости Булгакова, который одним из первых живущих в России писателей правдиво отразил тему Гражданской войны.