Через три дня в ответ на почтотелеграмму выходит постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о пьесе М. А. Булгакова «Дни Турбиных»:

«…а) Не менять постановление Наркомпроса о пьесе Булгакова;

б) Поручить т. Луначарскому установить лиц, виновных в опубликовании сообщения о постановке этой пьесы, и подвергнуть их взысканию».

Нарком просвещения провел расследование и установил, что «Политбюро вздумало изучить текст пьесы тогда, когда Наркомпрос уже дал добро 24 сентября и афиши напечатали по закону».

К счастью, Михаил Афанасьевич не знал об этой полемике, угрожающей его творчеству, и о том, что благодаря нерасторопности Политбюро его пьеса получила еще год жизни.

В начале 1927 года ОГПУ сообщило Политбюро о готовящемся шествии писателей к памятнику Н. В. Гоголя в Москве. И 3 марта 1927 года вышло постановление по «обеспечению нашего влияния в руководящем ядре организуемого писателями шествия и выступления наших ораторов». Писатели, настроенные оппозиционно к действиям большевистской партии, решили использовать митинг у памятника великому сатирику как протест против фактического запрещения сатирической и вообще правдивой литературы об истинном положении дел в стране.

Небольшая группа писателей, в числе которых были Булгаков и Белозерская, собрались у подножия памятника. Каждый третий писатель – осведомитель ГПУ. Булгаков сразу заметил среди них почти всех своих хулителей. Они задали тон выступлениям, говорили о таланте писателя, бичевавшего порядки царской России, с которыми покончено ныне. Мандельштам пытался доказать, что творчество Гоголя современно и не случайно Николай Васильевич, опустив голову, грустно глядит с подножия памятника на нас с вами, не сумевших пока освободиться от тяжкого наследия прошлого. Булгаков рвался выступить. Глаза его горели. Он уже защищал Гоголя от нападок революционных и безграмотных поэтов во Владикавказе. Гоголь – его любимый писатель, его учитель.

– Стой! – удерживала мужа Любовь Евгеньевна. – Не зли волков!

– «Не зли»? – нервно произнес Булгаков. – Дать им жиреть? Свободно плодиться? Пить нашу кровь? Безнаказанно?!

– Не будешь же ты стрелять по ним из винтовки? – ухмыльнулась жена. – Всех не перестреляешь. Да и винтовки у тебя нету!

– Нету, – согласился Булгаков. Любовь Евгеньевна держала его за рукав, боясь, что он выскочит к памятнику и наговорит такое, после чего его пьесу запретят немедленно. Булгаков догадывался о мыслях жены. – Винтовки у меня нету. И я против физического уничтожения людей, даже подлецов из подлецов. Бог их не трогает. Накажет сатана! – зло, сквозь зубы процедил Булгаков. – Ну не сатана, так дьявол. Почистит ряды в своей семейке. Ведь они своим зверским поведением дискредитируют даже его. У меня есть перо и бумага… – задумчиво произнес Булгаков. – Ведь есть, Любаша?

– Есть, – растерянно ответила она, догадываясь о том, что задумал муж. Зря она разрешила ему пойти на это шествие. А может, было бы лучше разрешить ему выступить здесь? Нет, после этого сразу посыпались бы на него доносы в ГПУ. – Пойдем отсюда. – Она дернула его за рукав, и неожиданно для нее он покорно поплелся в сторону дома, подолгу стоял у светофора, пропуская его мигание, о чем-то напряженно думал. Вернувшись домой, бросился к письменному столу, достал из ящичка бумагу. Любовь Евгеньевна, воспользовавшись удобным моментом, успела просмотреть первую страничку написанного:

...

Любовь Евгеньевна приятно улыбалась, видя, что муж прислушался к ней, ведет себя осторожнее, привлек на свою сторону Лубянку: мол, и она карает таких, как Чичиков. Читала дальше:

...

Раздались шаги Михаила. Любовь Евгеньевна отошла от стола.

– Прочитала? – догадался он.

– Только начало. Интересно задумано. А чем кончится?

– Исполнением моей мечты, – улыбнулся Булгаков, – получу гонорар, и у меня появится собрание сочинений Гоголя в золотообрезном переплете, которое мы недавно продали на толчке. Обрадуюсь я Николаю Васильевичу, который не раз утешал меня в хмурые, бессонные ночи, до того, что рявкну: «Ура!» И конечно, вскоре мой диковинный сон закончится. И ничего: ни Чичикова, ни Ноздрева, и главное – ни Гоголя… э-хе-хе…

Любовь Евгеньевна покраснела:

– Ты упрекаешь меня, что отнесла Гоголя на толчок? У нас не было ни копейки…

– Что ты, Любаша, ни в чем я тебя не виню. Просто Гоголь для меня бесценен, дороже фунта масла… Понимаешь? Даже двух фунтов… Э-хе-хе…

Диковинный сон, только другого, совершенно приятного свойства, привиделся Булгакову наяву. То ли дьявол о несчастном писателе позаботился, то ли еще к тому времени не истребили всех честных и умных людей даже среди ответственных работников. 8 октября 1927 года последовала «Записка члена Оргбюро ЦК ВКП(б), наркома земледелия РСФСР А. П. Смирнова в Политбюро ЦК ВКП(б) о снятии запрета на пьесу “Дни Турбиных”». «Просим изменить решение ПБ по вопросу о постановке Московским Художественным театром пьесы “Дни Турбиных”, разрешенной на один год. Опыт показал, что 1) одна из немногих театральных постановок, дающих возможность выработки молодых художественных сил; во 2) вещь художественно выдержанная, полезная.

Разговоры о какой-то контрреволюционности ее абсолютно неверны. Разрешение на продолжение постановки в дальнейшем “Дней Турбиных” просим провести опросом членов ПБ. С коммунистическим приветом, А. Смирнов». И как в сказке, ровно через день вышло постановление ПБ о снятии запрета на спектакли «Дни Турбиных» во МХАТе и «Дон Кихот» в Большом театре.