говорил афоризмы, иногда облекал свои мысли в форму народных сказок. Много книг написал он («Ликутэ Магаран» и др.) и везде проводил мысль о необходимости слепой веры, без мудрствования. Философию он считал гибельною для души; Маймонид и рационалисты были ему ненавистны. Малознакомое ему «берлинское просвещение» внушало ему смутный страх. Рано оборвалась жизнь Нахмана: окруженный своими поклонниками, скончался он от чахотки в Умани, на 38-м году жизни. Его могила впоследствии служила местом паломничества для «брацлавских хасидов».

В привислянской Польше вождями хасидских масс были упомянутые выше (§ 43) цадики Яков-Ицхак Люблинер и Израиль Козеницер. Агенты царства небесного, эти святые мужи пережили величайшие политические перевороты на земле: падение Польши, десятилетнее владычество Пруссии и французский режим Герцогства Варшавского, — но катастрофическое время только усиливало их власть над умами. Потрясенные души искали опоры, утешения в бедствиях, и страстно устремлялись на огоньки, сиявшие в дворах цадиков в Люблине и Козенице. «Предмессианские муки» чудились темным ясновидцам в крушении патриархальной еврейской Польши, в буйном шествии Наполеона, в умножении вольнодумцев, в том, что евреев стали брать в солдаты. Но, верные хасидской догме «беспечального» жития, оба цадика жили весело в шумном кругу своих экзальтированных поклонников, приносивших им обильный «пидион» (выкуп души) за чудодейственные талисманы, советы и благословения. В год падения Наполеона погасли оба светила польского хасидизма, дождавшись наступления русского владычества в крае (1814— 1815).

Торжество хасидизма вызывало в это время только литературный отпор со стороны их противников, «миснагидов». После смерти виленского Гаона раввинская армия потеряла своего главнокомандующего в войне с хасидами, между тем как популярность вождей хасидской армии росла вместе с размножением династий цадиков в различных местах. В 1798 г. в Варшаве был напечатан резкий анонимный памфлет против культа цадиков, под названием «Искоренение тиранов» («Zemir arizim»). Автор, называющий себя «послушником покойного гаона Илии (Виленского)», бичует пороки хасидов и их вождей, легковерие одних и обман других, причем особенно достается двум польским чудодеям, Люблинскому и Козеницкому. Культ цадиков он называет новым идолопоклонством, «служением Ваалу». В конце книги автор обращает внимание раввинов на то, что одновременно с размножением суеверной секты хасидов стало возрастать и число «эпикурейцев», вольнодумцев, разрушающих всякую веру. Суеверие и безверие одновременно ополчились на талмудический иудаизм. Время не терпит, надо безотлагательно организовать национальную оборону. Но этот призыв не нашел отклика в той среде, где он раздался: общины были там уже завоеваны хасидизмом. Автор, оказавшийся проповедником Давидом из Макова, написал другую, более обширную книгу, где кроме обличений хасидов и цадиков воспроизвел много документов из истории прежней борьбы с ними («Zimrat am ha’arez», писано около 1800 года), но эту книгу ему даже не удалось издать, и она сохранилась только как памятник для будущих историков.

§ 53. Веяния просвещения; «Берлинеры»

Трудно было деяниям западного просвещения проникнуть в это темное царство двоевластия раввинизма и хасидизма. Ведь хасидизм сам претендовал на роль своеобразного просветителя: он нес «просветление» верующей душе, мистический свет, совершенно чуждый свету, исходившему из критикующего ума. Хасидский «ор га’гануз», таинственный ночной огонек, чуял опасность со стороны все обнажающего дневного светила, Разума. В стане хасидских фанатиков одинокий рационалист был бы обречен на гибель. Он мог появиться только среди «миснагидов», но и тут должен был сначала соблюдать осторожность, если не хотел подпасть под раввинский херем. Робко выступали первые деятели просвещения в Литве и Белоруссии, где хасидизм еще занимал оборонительное положение. Они даже не поставили лозунга просвещения на своем знамени, а только требовали терпимости для светских наук, наряду с талмудической.

В белорусском торговом городе Шклове жил в то время богатый меценат Иошуа Цейтлин, наживший капитал от поставок для армии фельдмаршала Екатерины II, Потемкина, во время турецкой кампании. Купив себе имение близ Шклова, Цейтлин устроил там приют для ученых талмудистов, с которыми любил беседовать по вопросам законоведения, так как сам обладал большими познания­ми в Талмуде. Среди гостей этого приюта встречались оригиналь­ные люди, стремившиеся совмещать раввинскую науку с изучением математики и естествознания. Ссылаясь на авторитет виленского Гаона, они доказывали, что науки могут быть полезны даже для тал­мудического знания, как, например, астрономия для календаристики. Шкловский талмудист Барух Шкловер (ок. 1740—1812), или Шик, бывший некоторое время даяном в минском раввинате, поехал за границу, изучил в Лондоне и Берлине медицину и математику и вер­нулся на родину с определенной миссией: популяризировать на ев­рейском языке давно забытые запретные науки. Он издал в еврей­ском переводе «Элементы» Эвклида (1780), учебник тригонометрии («Кене га’мидда», Шклов, 1793), руководство по гигиене («Дерех иешара») и другие книги. В предисловии к переводу Эвклида Барух Шик с негодованием говорит о фанатиках, которые объявляют ере­тиком всякого, занимающегося светскими науками. По вине таких невежественных людей, говорит Шик, еврейский народ ныне пренеб­регает теми науками, которые некогда были украшением наших пред­ков. Живя в цейтлиновском приюте для ученых, Барух Шик устроил там лабораторию для химических опытов, которые, вероятно, каза­лись простонародью какой-то мастерской дьявола.

Судьба забросила на время в этот культурный оазис Белорус­сии одного пионера берлинского просвещения, вышеупомянутого Менделя Левина из Сатанова (§ 40). После крушения надежд, связан­ных с его проектом реформы евреев в Польше, Левин жил на своей подольской родине, в городке Миколаеве, принадлежавшем его по­кровителю Адаму Чарторыйскому. По-видимому, вслед за князем, другом императора Александра I, Левин приехал в Россию, побывал в Петербурге и в Шклове, где состоял учителем в семье Цейтлина и его петербургского зятя Перетца. Позже он жил попеременно в Подолии и Галиции, где до самой смерти (в Тарнополе в 1826 г.) уча­ствовал в просветительном движении. Эта деятельность проявлялась главным образом в литературе. Еще в 1789 г. появилась в Берлине его книга «Друг Знания» или «Научные Письма» («Мода ла’бина», «Иггерот хохма»), где на хорошем библейском языке излагались све­дения из естественных наук и особенно по гигиене. В 1794 г. Левин издал в Жолкиеве перевод популярной книги Тиссо по медицине, которая быстро распространилась в народе; еврейские госпитали покупали ее как руководство для ухода за больными. Позже Левин издал систему житейской морали по Франклину («Хешбом га’нефеш», Лемберг, 1808). Наконец популяризатор наук задумал смелое пред­приятие: популяризировать Библию путем издания ее в переводе на обиходный еврейский язык Восточной Европы, идиш. Левин по-сво­ему хотел достичь ту же цель, что Мендельсон в своей немецкой Биб­лии: восстановить истинный смысл библейского текста, не затемнен­ный легендарными толкованиями; но у Мендельсона была и другая цель: через перевод Библии на чистый немецкий язык отучить евреев от употребления своего «жаргона», между тем как Левин именно