этот народный язык избрал орудием своей пропаганды и тем укреплял его. Ратоборцы просвещения усмотрели в этом измену берлинским заветам[66], и как только появился первый выпуск левинской Библии, содержавший перевод Соломоновых Притчей («Мишле», Тарнополь, 1813), против автора началась литературная кампания. Живший в Бердичеве галицийский писатель Товия Федер, сочинявший кни­ги по библейской грамматике и стихи на обновленном библейском языке, написал резкий памфлет («Кол мехаццим», 1815), в котором обрушился на Левина, профанирующего Священное Писание пере­водом его на «язык улицы». Памфлет распространился в списках, и друзьям Левина с трудом удалось помешать появлению его в свет (он был напечатан гораздо позже, в 1853 г.). Эта полемика отпугнула Левина от издания дальнейших частей перевода. В последние годы жизни, проведенные в Галиции, он заканчивал на немецком языке систему философии и этики по Канту, которую начал писать еще в молодости, но и эта книга осталась неизданною («Nachlass eines Sonderlings zu Abdera»).

Медленно просачивалось «берлинерство» в некоторые слои польско-русского еврейства. В Варшаве, как мы видели (§ 43), оно выражалось в том, что «новые люди» носили короткое немецкое пла­тье, брили бороду, говорили по-немецки или по-польски. Этот воль­ный дух был занесен в маленькую еврейскую колонию Петербурга, состоявшую из привилегированных крупных коммерсантов и под­рядчиков. Среди них видное место занимала семья вышеупомянуто­го Абрама Перетца. В доме Перетца жил его учитель Лейб Невахович, уроженец Подолии, проникнутый идеями берлинского про­свещения. Во время заседаний правительственного «Комитета по ев­рейскому вопросу» в Петербурге, к которому был близок и Перетц, Невахович старался расположить в пользу евреев сановников, кото­рые решали их судьбу. В 1803 году опубликовал он брошюру на рус­ском языке (а затем и на еврейском), под заглавием «Вопль дщери иудейской», и посвятил ее министру внутренних дел Кочубею, руко­водителю «Еврейского комитета». В посвящении выражена основ­ная мысль «Вопля»: преклонение пред «величием» России и скорбь о судьбе соплеменников, не приобщенных к «благоденствию» стра­ны. «Сколько сими предметами (победами и мощью русского го­сударства), — пишет автор, — возвышается душа моя, столько уничтожается она прискорбием моих единоплеменников, отвер­гаемых от сердец соотчичей их». И на протяжении всей книжки «дщерь иудейская» плачет о том, что ни XVIII век, «век человеко­любия, терпимости и кротости», ни «улыбающаяся весна нынеш­него столетия, коего начало увенчано восшествием на престол Александра Милосердного», не устранили исконной вражды к ев­реям в России. «Иудейское племя осуждено многими умами на пре­зрение. Имя иудей учинилось поносным, презренным, поруган­ным для детей и скудоумных». Ссылаясь на Мендельсона и Лес­синга, автор восклицает: «Вы ищете в человеке иудея! Ищите в иудее человека — и вы, без сомнения, его найдете». Книжка Неваховича кончается скорбным воплем: «Когда сердца всех европей­ских народов между собою сблизились, народ еврейский еще ви­дит себя презираемым. Я чувствую всю тяжесть сего мучения. Я взываю ко всем чувствительным и сострадательным: за что осуж­даете целый мой народ на презрение?.. Так вопияла печальная дщерь Иудейская, отирала слезы, воздыхала и была еще неутешима». Сам автор, однако, скоро утешился: спустя несколько лет пос­ле опубликования «Вопля» он, все еще «отвергнутый от сердец со­отчичей», нашел магический ключ к этим сердцам: принял креще­ние, превратился в «Льва Александровича» Неваховича и стал писать нравоучительные русские драмы, нравившиеся невзыска­тельному вкусу тогдашней публики. Невахович, таким образом, до­вел свое «берлинерство» до того эффектного конца, который тогда был в моде в самом Берлине, где свирепствовала эпидемия креще­ний. Его примеру последовал и меценат его, Абрам Перетц, кото­рый в войну 1812 года разорился на интендантских поставках. По­томки обоих выкрестов занимали видные посты на русской государ­ственной службе.

Таким образом, в Петербурге повторилось в миниатюре бер­линское явление: первое соприкосновение еврейского общества с хри­стианским на почве гражданственности потребовало жертвы с еврей­ской стороны. В России, однако, это явление осталось единичным. Русскому еврейству предстоял еще длинный и своеобразный путь культурного развития, да и в самом западном еврействе процесс пе­рехода от старого порядка к новому окажется гораздо более слож­ным, чем в первоначальной его стадии.

ПРИЛОЖЕНИЯ

№ 1. К ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЮ И МЕТОДОЛОГИИ НОВЕЙШЕЙ ИСТОРИИ

Общую историю евреев в XIX веке до сих пор писали три историка, представители трех последовательных поколений германского еврейства: Иост, Грец и Мартин Филиппсон.

Современник эпохи первой эмансипации и первой реакции, Маркус Иост (1793—1860) писал свою девятитомную «Geschichte der Israeliten» (1820—1828) в то время, когда наша научная историография находилась еще в зародыше. У него была цель дидактическая: показать негодность старого порядка в еврейской жизни и спасительность нового еврейского просвещения. В этом элементарном школьно-назидательном духе написана особенно последняя часть его книги, трактующая о начальной эпохе новейшей истории, которую автор вмещает в границах 1740—1815 годов: «От Фридриха Великого до конца иноземного господства». Тут прусско-патриотическая периодизация совершенно не соответствует еврейской действительности: царствование Фридриха II ничего не изменило в печальной судьбе прусских евреев, а избавление Германии от наполеоновского владычества принесло ей только монархическую реакцию вместе с контрэмансипацией для евреев. Иост еще верил, что монархи делают еврейскую историю, и хотел уверить читателей, что просвещенный Фридрих II своим жестоким «Регламентом» хотел только перевоспитать евреев и подготовить их к лучшему будущему. От этого сервилизма он не отступил даже после революции 1848 года: в своем последнем труде «Geschichte des Judentums und seiner Sekten» (III, 285 сл., изд. 1859 г.) он снова датирует новейшую историю от Фридриха Великого и повторяет наивную мысль, что герой прусской монархии, который по собственному признанию «не мог переносить евреев» и запрещал их естественное размножение, имел намерение «содействовать благополучию евреев»; преемник же его Фридрих-Вильгельм II уже прямо облагодетельствовал их тем, что отменил лейбцоль и учредил комиссию чиновников для рассмотрения еврейского вопроса, которая выработала унизительный проект «реформ», отвергнутый даже смиренными еврейскими депутатами («История израэлитов», том IX, с. 105 сл.). Главу о Мендельсоне Иост озаглавил «Антираввинизм» (IX, 58 сл.), хотя автор «Иерусалима» был очень далек от борьбы с раввинизмом как дисциплиною закона. Решение парижского Синедриона для Иоста — последнее слово реформы. Актом французской эмансипации 1791 года все евреи были объявлены истинными французами, а после прусского эдикта 1812 года «звание пруссак уничтожило все религиозные различия» (IX, 116 и 177).

Если первый труд Иоста стоит ниже научной критики, то по­зднейшее его продолжение, трехтомная «Neuere Geschichte der Israeliten von 1815 bis 1845» (Берлин, 1846—1847), представляет зна­чительную ценность, как свидетельство современника о событиях его эпохи. Тут Иост является простым хронистом, излагающим события своего времени по личным наблюдениям и современным источни­кам. История германских и австрийских евреев в