– Благодарите госпожу Ф. и господина градоначальника, – сказал я. – Они согласны прекратить это дело. Но в другой раз таких «недоразумений» не должно быть… Понимаете?

У господ Б. и Я. просияли лица.

– Покорнейше благодарим, ваше превосходительство!..

Открыть настоящих виновниц этой проделки мне так и не удалось, хотя и очень хотелось. Здесь, очевидно, получилось также и «сыскное недоразумение»…

Как убивают

Оживленная днем криком, бранью, ржанием лошадей и голубиным воркованием, Калашниковская набережная затихает к вечеру, а ночью представляет собой едва ли не самое пустынное и угрюмое место в Петербурге. Пристань пуста. Тускло горят редкие фонари и освещают будку сторожа, одиноко стоящего городового и ряд пустых товарных маленьких вагонов соединительной ветки. Эти вагоны тянутся дальше и дальше вдоль всей набережной. Неподвижными массами стоят огромные хлебные амбары, между ними чернеют широкие проулки, немощеные, покрытые травой и пылью, а около них опять тянется ряд пустых вагонов. Последний каменный амбар, стоящий при устье Обводного канала, превращен в ночлежный городской приют, и все, не нашедшие в нем места, идут или под своды амбаров, или в пустые вагоны.

Пристань пуста. Тускло горят редкие фонари и освещают будку сторожа, одиноко стоящего городового и ряд пустых товарных маленьких вагонов соединительной ветки. Эти вагоны тянутся дальше и дальше вдоль всей набережной.

Был холодный, ненастный осенний вечер. Ветер дул с ураганной силой, и холодными струями лил проливной дождь. В непроглядной темноте огромными массами чернелись каменные амбары, а около них длинный ряд вагонов слегка скрипел и шатался от порывов бешеной непогоды.

Петр Гвоздев, забравшийся в один из вагонов, дрожал и ежился от холода в своем рваном пальтишке, забившись в самый угол вагона, но усталость брала свое, и глаза его уже смыкались, как вдруг сквозь шум дождя и вой ветра он услыхал голоса, и в ту же минуту вагон вздрогнул, и в него кто-то влез.

– Вот и заночуем, – сказал сиплый голос.

Вагон снова вздрогнул, следом за первым влез другой и ответил дребезжащим голосом:

– За милую душу! Одни?

– Надо полагать!

Вспыхнула спичка и слабо осветила непроглядную тьму. Петр Гвоздев в ужасе забился в самый угол и свернулся комком. В озаренном пространстве он увидел широкое красное лицо с взлохмаченной бородой. Спичка погасла, и непроницаемая тьма наполнила вагон.

– Одни, – повторил сиплый голос. – Теперь задвинем двери, и чудесно! Что твоя гостиница.

Громыхнули и задвинулись двери. На время наступила тишина, нарушаемая только шумом дождя о крышу вагона и воем ветра. Петр Гвоздев лежал ни жив ни мертв, уже не чувствуя ни усталости, ни холода. Снова вспыхнула спичка, и, когда погасла, в темноте засветился красный огонек папиросы. Звякнуло стекло бутылки; послышалось бульканье выпиваемой из горлышка водки, и затем раздался дребезжащий голос:

– В Колпине впору с голоду сдохнуть. Ни тебе работать, ни стрелять, а заводские еще жизни лишат. Народ аховый!

– Знаю! – отозвался сиплый голос. – За что лишен?

– В карман залез. Отсидел и гуляй! Теперь третий раз оборачиваюсь. Поначалу работал, и как это моя баба проштрафилась! Ее в каторгу, меня в подозрение, с фабрики вон, и пошло! Есть тоже охота.

– Кого в каторгу? Бабу? – спросил сиплый голос. – За что?

– Жену мою! За что? За то, что дура! Убила, и все это как следует сделала, а под конец – и на! Попалась, да так ей и надо. И ладно бы позарилась на что, а то так, с сердца…

– Водка-то есть еще?

– Есть!

Послышались опять звон посуды, бульканье, и дребезжащий голос заговорил снова:

– У Камюза работал. Знаешь? На Обводном! Ну и ничего… жили. Я и баба моя. А теперь, как это получилось. В субботу было. Я ушел, а она обед готовила. Пришла к ней баба Аксинья и начала с нее три рубля спрашивать, которые у нее моя баба заняла. У нее нет, Аксинья ругаться, слово за слово. А моя-то – ух, злющая! – ножом-то ее и полосни! Враз, из нее и дух вон. Смотрит моя, а Аксинья только трепыхается. Тут моя баба сейчас умом раскинула, голову ей срезала напрочь, взяла мешок от картофеля, всунула ее туда (с головой-то), поставила промеж дверей и заставила дровами, а потом кровь вытерла, пол вымыла, тряпки сожгла, которые в крови, и стала обед готовить. Вот ведь какая! Я это все потом узнал. И было у ей в мыслях ночью ее выволочить и положить на рельсы – будто поездом перерезало. Мы подле Царскосельской дороги жили. Пять шагов – и рельсы.

– Ловко! – произнес сиплый голос, а дребезжащий продолжал:

– Такая шкура! Я вернулся с фабрики, расчет принес, мне и невдомек. Пообедали, спать легли, и она привалилась. Проснулись, на дворе уже темно. Я и говорю: «Пойдем к куму в гости!» «Нет, – говорит, – мне не хочется нынче. Позови лучше Андрона Прохорова, да в картишки поиграем!» Прохоров – это сосед. Мне все едино. Сходил, позвал, и сели играть. И она с нами. Сперва в козла играли; она все хохочет. Потом и говорит: «Что-то у меня голова заболела. Поиграйте одни. Я вам водочки принесу, а сама лягу!»

Слышь! Вот хитрая! Бой-баба была… Побежала, принесла водки, огурцов, а сама за занавеску и легла. Будто спит. Мы пить да играть, пить да играть. Спор подымем, и опять играть…

А она, подлая (я это потом узнал), тихонько встала, мешок вынула и шасть! – на свое дело. Только известно, баба. Скажи в ту пору она мне, покайся, может, и сейчас вместе были бы… Несет мешок-то, а ей и тяжело, и страшновато. С третьего этажа идти надо. Мы на третьем этаже жили. Донесла до низу… только вдруг внизу кто-то дверью хлопнул. Со двора, значит. Она испугалась, мешок отбросила да наверх, опять за занавеску и лежит… А мы все играем, и нам невдомек, то есть ни сном ни духом. Спит баба, и все! И вдруг…

– Ну? – сказал сиплый голос.

– Сейчас! Прикурю только!

Спичка вспыхнула и погасла. Петр Гвоздев увидел острый красный нос и черную бородку клином. В темноте, словно волчьи глаза, засветились два красных огонька. Рассказчик продолжал:

– Вдруг на лестнице крик, шум! И визжат, и кричат, и двери хлопают. Мы карты прочь – и на лестницу. «Что такое?» – «Убийство! Человек без головы, и голова напрочь, и в мешке! Сейчас полиция!»

Спичка вспыхнула и погасла. Петр Гвоздев увидел острый красный нос и черную бородку клином. В темноте, словно волчьи глаза, засветились два красных огонька.

Я говорю: «Машка! (так мою стерву звали). Убийство!»