Рейн-Мари прижала ладонь ко рту и закрыла глаза. Она стояла неподвижно. Секунду. Минуту. Год.

Потом уронила руку и потянулась к тому якорю, каким был ее муж, хотя и заметила краем глаза, как Лакост и Бовуар переглянулись.

Арман поцеловал ее и прошептал что-то на ухо. Что-то, что вызвало у нее улыбку. Затем он махнул рукой на скамью в передней части церквушки. Следователи сели там, а Оливье и Рейн-Мари заняли скамью в конце.

– Ну, что-нибудь родилось из ваших допросов? – спросил Гамаш.

– Не многое, – ответила Лакост. – Но кадет Шоке, похоже, не удивилась, когда я сказала, что ее отпечатки обнаружены на орудии убийства.

– То была экстраполяция, – напомнил ей Гамаш.

– Ей я этого не сообщила.

– Она дала какое-нибудь объяснение?

– Нет. Но она сказала, что Ледюк угрожал отчислить ее, если она не согласится на секс с ним.

– И что она? – спросил Гамаш.

– Она говорит – нет, но прежде она торговала собой.

Гамаш коротко кивнул.

– Не было случая вам рассказать, – вспомнила Лакост. – Я звонила в Англию и говорила с женщиной, с которой до меня общался Жан Ги.

– С мадам Колдбрук-Клэртон? – спросил Гамаш.

Лакост рассмеялась:

– Мы обсуждали это с Жаном Ги по дороге сюда. Никакой Клэртон нет. Есть Колдбрук.

– Тогда почему… – начал Гамаш.

– Почему она подписалась под письмом как Клэртон? – спросила Лакост. – Хороший вопрос. Она говорит, произошла ошибка.

– Странно, – нахмурился Гамаш. – Но она подтвердила, что револьвер, из которого убили Ледюка, и тот, что изображен на витраже, – оба «макдермот» сорок пятого калибра?

– Он сказал «Клэртон»? – спросил Оливье, сидевший в конце церкви с Рейн-Мари. – В Пенсильвании есть город с таким названием.

– Откуда вы это знаете, mon beau? – спросила она.

– Не знаю, откуда я знаю про Клэртон, – сказал Оливье, сосредоточенно сдвигая брови. – Просто знаю – и все.

– Может, вы родились с таким знанием, – с улыбкой предположила Рейн-Мари.

– Это было бы досадно. Существует столько всяких полезных вещей, о которых я мог бы знать изначально. Например, как переводить Фаренгейта в Цельсия, или в чем смысл жизни, или сколько брать за круассан.

– Вы берете за них деньги? – спросила Рейн-Мари с наигранным удивлением. – Рут говорит, что они бесплатные.

– Oui. Как и виски.

* * *

– Она подтвердила, что это одна модель, – сказал Жан Ги. – Но я не понимаю, какое это может иметь значение.

– И я тоже, – признался Гамаш.

Он повернулся и посмотрел на витраж. Он так часто видел его за прошедшие годы, что ему казалось, будто он знает изображение досконально. И все же постоянно обнаруживал что-то новое. Словно мастер, который изготовил витраж, прокрадывался в церковь ночью и добавлял какую-нибудь деталь.

Гамаш до сих пор удивлялся, почему он не заметил карту, торчащую из котомки молодого солдата.

Видимо, он проводил слишком много времени, глядя на того юношу, и совершенно забывал про двух других.

Теперь он посмотрел на них. В отличие от солдата, который смотрел на зрителя, эти двое были изображены в профиль. Они шли вперед. Рука одного юноши прикасалась к оружию солдата, идущего впереди. Не тащила его назад, нет. Просто для собственного спокойствия.

На создание образов этих двоих художник потратил меньше сил. Лица у них были совершенно одинаковые, с одинаковым выражением, как у близнецов.

На них не было прощения, только страх.

И все же они шли вперед.

Гамаш перевел глаза на руки третьего юноши. Одна сжимала винтовку. А другая как бы между прочим указывала куда-то. Не вперед, а назад.

– Вы знаете кое-что странное? – спросила Рейн-Мари.

– Я знаю кое-кого странного, – ответил Оливье.

– Я перебирала бумаги из архива исторического общества в Сен-Реми. Письма, документы, снимки. Давность некоторых – сотни лет. Не фотографий, конечно. Хотя и среди них попадаются очень старые. Поразительно.

– Это странно, – заметил Оливье.

– Нет, не это, – рассмеялась Рейн-Мари и легонько подтолкнула его локтем. – До последнего момента я не отдавала себе отчета, что пока не видела ничего времен Первой мировой войны. Второй – да. Письма домой, фотографии. Но ничего с Великой войны. Если бы было, может, я бы нашла этого юношу. Нашла бы всех троих – сравнила бы лица на фотографиях из архива с теми, что на витраже.

– Как могли пропасть все документы? – спросил Оливье. – Где-то что-то обязательно осталось.

– Возможно, в подвале исторического общества есть еще какие-то коробки, но мне казалось, мы довольно основательно его почистили. Завтра посмотрю внимательнее.

– Можете спросить Рут. Во время той войны она наверняка уже была старой пьяной поэтессой.

– Вот только на чьей стороне? – обронила Рейн-Мари.

Она поднялась, когда встали Арман и остальные.

– Не знаю, как вы, а я умираю с голоду. Приглашаю всех к нам. У нас много чего осталось. Может, даже кино поставим. Нужно отвлечься.

Перед уходом Гамаш снова посмотрел на витраж и на третьего юношу. Указующего. Гамаш проследил, куда ему указывали, но там ничего не было. Только птица в грязноватом небе.

– Арман? – позвала его Рейн-Мари с крыльца церкви.

– Иду, – ответил он и выключил свет.

Что и говорить, ситуация была неловкая.

Жан Ги и Изабель уехали назад в академию, но Поль Желина попросил Гамашей приютить его на ночь. Рейн-Мари хотела было сказать ему, где он может найти приют, однако Арман опередил ее и заверил, что это будет чудно.

– Ты и в самом деле сказал «чудно»? – спросила Рейн-Мари, когда они остались в кухне одни.

– Да, это будет расчудесно, ты не считаешь?

– У тебя расстройство психики.

Он улыбнулся, потом наклонился и прошептал:

– Он не ожидал, что мы согласимся. Ты заметила, что ему неловко?

– Я была слишком занята – замечала, насколько неловко мне, – прошептала она в ответ.

Пытаясь отделиться от Желина если не расстоянием, то хотя бы людьми, Рейн-Мари сходила в бистро и пригласила друзей на обед.

– Чем мы будем их кормить? – спросил Арман.

Рейн-Мари посмотрела в сторону жестянки с собачьим кормом.

– Только не говори мне… – начал он.

Рейн-Мари рассмеялась: