исповедника обосноваться в другой. Наплевав на это несоответствие, пан Крысик обратился к настырной старухе.

— Ин номини Патрис ет Фили ет Спиритус Санкти, дочь моя. Как зовут тебя? О чем ты хотела мне рассказать?

Поскрипев половицами, бабка принялась рассказывать. Рассказывала она подробно, вываливая на голову печального священнослужителя гору невозможной чепухи, складированной обстоятельно по дням.

— В марте третьего дня соседка пекла хлеб, я ей плюнула в муку, за то, что она белье вешает специально чтобы мне досадить. Грешна я, святой отец. Гордыня у меня. Не хочу, чтобы она белье вешала, пусть на заднем дворе у себя сушит, нечего его напоказ выставлять, эт самое. Може, у меня такое же покрывало есть! Може же быть такое покрывало?

«Господи, помилуй!», — подумал удрученный пан Крысик, — «если она мне каждый день будет рассказывать, я, пожалуй, умру здесь от старости».

Ему представилась собственная мумия с зонтиком и котелком, покоящаяся в уделанной гнусными птицами исповедальне. Словно почуяв его неодобрение, те зашумели под сводами костела, эхо гулко отталкивалось от стен. На конфессионал бодро посыпался помет.

Глава 35. Доминэ Езу Христэ, фили Дэи, мисэрэрэ мэи, пэккатрисис

— Марта четвертого дня, святой отец… — гнусаво бубнила Вахорова, отчего складывалось впечатление, что она читает из какой-то книги. Ее голос катался по храму, затихая в притворе. Ксендз напряженно ожидал паузы, чтобы вставить слово.

— …на общую сумму один рубль десять копеек, как по протоколу. Бес тогда попутал, явился ко мне нечистый, святой отец и говорит, возьми! Возьми! — бабка сделала трагическую паузу, в которую тут же влез отчаявшийся пан Бенедикт.

— Повторяй про себя, дочь моя: Доминэ Езу Христэ, фили Дэи, мисэрэрэ мэи, пэккатрисис. Отпускаю тебе твои прегрешения, — нарушая чинопоследование быстро проговорил он, в надежде разделаться с престарелой дочерью. Эта хитрость оказалась бесполезной.

— Как же, эт самое, святой отец? — расстроилась та. — Я еще за апрель рассказать хочу. И за май тоже. Как жешь, эт самое? В апреле двадцать шестого дня приехал мой младшенький — Томашек. Привез две пепельницы бронзовые и кулончик золотой. Взяла я, отец мой. Взяла грех на душу. Кулончик тот краденый был, так я его на крупу обменяла, эт самое. У пани Бежинской, своей соседки. Она мне еще соли дала полфунта и курицы четверть.

— Курицы? Кохинхинки или виандотки? — оживился исповедник. — Лучшие мясные куры — это бентамки. Подтвержденный многими факт. Курица вообще предмет таинственный и духовный, дочь моя. Курица существо в высшей степени полезное. У курицы сакральное значение. Что мы имеем от курицы?

— Перья и навоз, — вставила бабка, пораженная обилием кур в речи святого отца.

— От курицы мы имеем состояние созерцания, — вздохнул пан Бенедикт. — Вот, предположим, взять петушка леггорна, он никогда не топчет курицу ночью. Никогда! И для него нужен особый насест. Яйценоскость у них хорошая, и что интересно, чем темнее курочка, тем больше она несет яиц! Смешно, правда? А яйцо, дочь моя, суть загадка. Микрокосм!

— Эт самое, — подтвердила бабка и засопела. Старая лавка, на которой она сидела скрипнула. Вороны прислушивались к таинству исповеди, прекратив свой обычный гвалт. Единственными посторонними шумами в храме были омерзительная капель и шлепки, производимые зловредными птицами. Сквозь решетчатые стены конфессионала проглядывали солнечные лучи, резавшие пространство костела.

— Яйцо — это средоточие, дочь моя, — продолжил объяснять ксендз. — Желток, как человек, белок — мирское и материальное, а скорлупа — вера. Все на самом деле просто: без веры нет ни желтка, ни белка. Ничего. Пустота! Еноно! Как говорят святые отцы: без веры человек пуст, а с верою полон. Вера — то, что человеку дадено в начале начал и закончится только с концом всего сущего. Пане смилуй дзе! Вот если взять, предположим Колумбово яйцо. Что в нем скрыто? А скрыто в нем, дочь моя…

Мудрый пан Бенедикт все говорил и говорил, яйцо у него выходило настолько сложным для понимания предметом, что темная бабка Вахорова, наконец, прервала его излияния, заявив о том, что вареными яйцами хорошо переводить печати. Сбитый с толку святой отец поинтересовался зачем это нужно.

— Как же, эт самое? — удивилась собеседница. — А если оно надо? Вон в Липско жил пан, так он так все это делал, что на удивление. Ни один околоточный отличить не мог. Даже в управлении — и то не могли. Всякими лупами смотрели, а на удивление — не отличить, вот как умел! Любой документ тебе сделать мог. Хоть справку, хоть паспорт. А хочешь, даже епископом мог сделать. По всей форме, даже с подписями духовными.

Ее собеседник потрясенно молчал, и это дало бабке возможность сообщить еще и те важные сведения, из которых следовало, что переводить печати необходимо горячим яйцом, иначе ничего не получится.

— Ошелушил яичко, эт самое… — пояснила она технологию, — и ну его по месту катать. Только надо осторожно, есче може шкоду наделать. Накриво жесли переставить, то никто тебе ни в жизсть не поверит. Ще заарестовать могут. А заарестуют, так в участок сведут как пить дать. То если у вас, краденый хабар сымут, святый пан, ежче и посадить могут. А то если судимость есть? Ой-ой, что будет! Так-то зовсим законопатят. Так что, при любом шухере, вы краденое сбрасывайте, не то заметут! Эт вам везет ще, что пана Вуху, десятника нашего Петлюра расстрелял.

«Господи помилуй!», — подумал отец Крысик, вслушиваясь в советы духовной дочери. — «Прости мои прегрешения!»

— Вот, эт самое, например, взять нашего голову пана Кулонского, — проговорила Вахорова, и сунула круглое лицо в решетчатое окошко конфессионала. Глянув в глаза исповедника, она заговорила тише, будто доверяя ему сокровенную тайну, — так он всегда, если подряды оформлял, так на документы печати яичком ставил. Прямо в канцелярии с паном Дуниковским, казначеем нашим. И жил на этом деле хорошо. На храм жертвовал, причащался своевременно.

Надо признать, что градоначальник жил на этих яичках не просто хорошо, а вообще замечательно. Все его предприятия: ремонт управы и строительство памятника «Страждущим инокам» принесли совершенно баснословные деньги. Конечно, не такие, как одному чиновнику, умудрившемуся подрядится на разгон туч по праздникам с оговоркой: «Если будет на это воля Господня», но тоже огромные.

Рассказав о городском голове, исповедуемая принялась вываливать на падре