полукругом любопытствующие захлопали. Не каждый день увидишь такой поединок, в котором цивильный фехтовальщик от бога сошелся с французским бретером.

— Ангаже? — прошептал помертвевший градоначальник, ощупывая себя, все было на месте. Единственной потерей стала парадная смушковая шапка, аккуратно разрубленная пополам.

— За ваш головной убор прошу извинить, мсье, меа кулпа, — изящно покаялся соперник, и, смахнув пот, сделал медвежий реверанс. Получилось забавно, и кто-то из темной солдатской толпы даже хихикнул. — Бегетель, папа… с вашим талантом вы на миллион таких шапок заработаете.

Миллионы смушковых шапок пролетели перед глазами градоначальника, он представил глаза Ядички и тоскливый вечер поэзии. Китс, Бернс и прочие мертвецы, представлялись ему палачами в кожаных фартуках, забрызганных кровью.

— Готовься, Антоний, — тяжело протянул Китс, тыкая в приунывшего городского голову кочергой, — сегодня на ужин Лафонтен, Буало и Мильтон. Слыхал про Мильтона?

— Не слыхал, — помертвел градоначальник. — отпустите, а?

— Никак не можем, Антоний. Ты же слышал. Родина в опасности, а ты зад отсиживаешь.

— Не отсиживаю, — заупрямился голова.

— Отсиживаешь, отсиживаешь, нам ли не знать? Вон в Яворове, бурмиш напился и ушел Родину защищать. Герой же?

— И что?

— Замерз к чертям. Только похоронили.

На этом моменте отважный Кулонский решил окончательно напиться.

— Осталась, эта ваша… Душа… Слезы, нет? — хрипло потребовал он, — после всех упражнений в горле пересохло. Пить очень хочется.

Вторая часть фразы была лишней, стремительный Александр Дюбрен уже вытаскивал зубами пробку. Пили из горла, разливая «Перно» за пазуху. После каждого глотка занюхивая по-гусарски — рукавами. Уносимый солдатами бессознательный пан Станислав, был сопровожден презрительными словами. Волочившие ротмистра жолнежи на входе поскользнулись, звонко приложив пьяное начальство к броне.

— Жулик, — сказал Дюбрен. — Никакого достоинства. Разве это человек? Так, тростинка, ветром колеблемая. Сегодня одно, завтра другое.

— И пить не умеет, — добавил городской голова, потерявший всякий страх и опаску. Ему казалось, что вот так вот, поставь его сейчас против ружей, так он рассмеется палачам в лицо.

— А как у вас поставлен батман! Это сказка, папаша! Я вам фент д атак, а вы мне парад деми сиркюлэр! Я вам фан па кор, а вы льеман и тут же выходите на сегонд и тут же атак авек дегажеман! Чуть голову мне не пробили, — смеясь проговорил Дюбрен, — Вы гений, старина, гений! Но согласитесь, все-таки в рипост пар юн де я сильнее. Если бы вы не поскользнулись, я бы точно попал. И мы бы с вами уже не разговаривали. Я видел точно такой же удар под Берлином, тогда все плохо кончилось. Студент из Ганновера, запамятовал фамилию, зарубил нашего доктора. Это была сказка! Дрались на палашах, это я вам скажу, еще более неудобно. Палаш вещь тяжелая. Рубить им удобно, да. Но фехтовать? Фехтовать надо уметь.

— Зарубил? Доктора?! Хорошо, что я не доктор, — градоначальник хихикал, радостный оттого, что умеет многое, названия чему сам не знает.

— Никогда не поздно им стать, папаша. Жизнь коротка, но при желании, все можно успеть. Пьем за смерть. Сегодня она прошла мимо, но завтра еще может нас оседлать. Эй, косая! Твое здоровье! — репортер отдал шутовской салют бутылкой и вновь захохотал, его собеседник вторил ему. Земля вертелась под ним как собака, ужаленная осой. Городская станция жеманно танцевала гавот. Скучный декабрь потрясенно наблюдал за пьющими, смеявшимися над смертью во все горло.

Домой пан Кулонский попал в совершенно изумленном состоянии. В таком, что пани Ядвига, увидев супруга, лежавшего в передней на полу, печально вздохнула и убрала со стола корпию и йод. Сегодня они не пригодились. Затем достойная дочь пансиона де Провенсе, достала из шкафа потрепанную тетрадь и уселась читать при свете свечного огарка. И если бы кто-нибудь видел ее светлые пряди, обрамляющие лицо, полупрозрачные, вспыхивающие теплым желтым оттенком в свечном свете, то без сомнения признал бы эту картину самой спокойной и безмятежной из всех картин, что были в скучном декабре.

За ее спиной еле слышно хлопнул воздух, и неугомонный пан Вуху заметался над сопящим бурмишем, как назойливая муха над разлитым компотом. Присев на воротник пальто, закрочимский десятник орал обычному собеседнику в ухо, но городской голова, утонувший в блаженных снах, ниспосланных «Перно», не шевелился. Темень проступала повсюду, как вода на ткани. И толстый десятник, совесть градоначальника, покруживши пару мгновений, удрученно полетел по своим делам. В Городе была ночь.

Франция покидала пана Кулонского медленно, примерно три неполных дня. Все было так, как он и полагал, жуткое похмелье, сопровождаемое самыми болезненными и скверными явлениями: расстройством желудка и зловонной отрыжкой. Пани Ядвига была бесстрастна. Она приносила болеющему мужу воды, кормила его и набивала грелку снегом. Пан бурмиш благодарно смотрел на хлопотавшую супругу и жалко скулил. Назойливые ангелы нестройно пели в его голове. Все эти долгие дни достойный градоначальник мучительно ползал в темных провалах, что раньше назывались его памятью. Пустота издевалась над ним, он морщился и в очередной раз склонялся над тазом. Легче от этого не становилось.

Другой собутыльник, ротмистр Тур-Ходецкий провел эти дни не лучше, командира броневика преследовали видения и головная боль. Ему казалось, что он выиграл по-крупному и припрятал выигрыш, вот только куда он его спрятал, сиятельный картежник совсем забыл. От этого жизнь приживал телеграфистов стала почти невыносимой. Ротмистр требовал куриного бульона, проветрить помещение, мокрых полотенец и ночную вазу, дойти до уборной он был не в силах. Временно вышедшего из строя начальника заменял усталый хорунжий. Жолнежи суетились, заканчивая погрузку дров. Недостроенные сараи неистового железнодорожника были разобраны подчистую. Будто их и не было. Темный силуэт несчастного владельца мрачным предзнаменованием возникал по вечерам на холме, напоминая дух вождя команчей перед беспечными пионерами. Расстроено, глядя на остатки фундамента, путеец шептал проклятья.

«Генерал Довбор» ремонтировался, раскорячившись первым броневагоном на соседний путь, в его железных потрохах копалась перемазанная тавотом поездная бригада. Помирившийся с сиятельным жуликом репортер Дюбрен скучал с книгой и единственным человеком из всей компании, проявлявшим хоть какую-нибудь деятельность, оказался осторожный Бенедикт Крысик.

Его активность была странна по той причине, что боязливый духовный инспектор в местах остановок обычно не появлялся, отсиживаясь за броней. Своих прихожан он предпочитал наблюдать сквозь открытые жалюзи люков. Святому отцу казалось, что из окон в него целили винтовки, а на пустынных полустанках прятались пулеметы.