Коттедж

Дом другой, когда ты здесь. Повсюду недопитые кружки и периодические набеги на холодильник среди ночи. Твой образ мыслей подмывает мой разум, так что я тоже путаюсь в днях, теряю счет неделям. Наши ссоры – как я ни пытаюсь избежать их – длятся ночи напролет, и под конец ты плачешь в ванной. Твои внезапные наваждения. Один день ты готовишь тонны карри, твои руки оранжевые от куркумы; но, закончив, ты слишком устала или тебе уже не до того, чтобы попробовать приготовленное. Другой день мы проводим у истока ручья, где ты пытаешься ловить рыбу руками, сидя часами на корточках в мелкой, еле текущей воде, хватая рыбу, которую я не вижу, если она вообще там есть. Ты также одержима мыслями о неизбежности, о предначертанности. Тебя преследует чувство рока, заставляя бродить, съежившись, по моему дому, ища убежища. Я знаю, говоришь ты, что случится. Когда же я допытываюсь у тебя, все больше злясь с каждой секундой, ты только говоришь, что нам никуда не деться, что наш конец прописан в нас с момента нашего рождения и что любые решения, которые мы принимаем, – это только миражи, пустая видимость свободной воли. И мне хочется кричать на тебя, что это ты решила оставить меня, никто тебя не заставлял, нельзя раз за разом делать что-то плохое и называть это судьбой, или предопределенностью, или богом. Но иногда я задумываюсь, а что, если ты права и все наши поступки вырастают из всех поступков, совершенных нами в прошлом. Словно наши решения вылетают из нас точно осколки взорвавшихся бомб, заложенных нашими прошлыми действиями. Я не говорю этого тебе. И пытаюсь не слушать, когда ты говоришь, просто завариваю тебе чай и сплю, когда спишь ты, словно мать с новорожденным, за которым она еще толком не умеет смотреть.

Я думала о Маркусе, а когда я спросила тебя, помнишь ли ты первую встречу с ним, ты сделала вид, что не понимаешь, о ком я говорю. Только я вижу по твоим глазам и по тому, как ты сторонишься меня, что ты все понимаешь. Ко мне вернулось одно воспоминание. Я не знаю точно, что оно значит, а когда рассказываю о нем тебе, ты злишься – и вот, окно разбито. Слесарь, пришедший его чинить, косится на тебя опасливо. Ты открываешь рот и громко клацаешь зубами, так что он подскакивает.

Я ела мужчин вроде тебя на завтрак, когда была в ее возрасте, говоришь ты, кивая в мою сторону.

Я едва слышу, что ты говоришь. Воспоминание накладывается на чумазый дом, твои скрюченные пальцы, новое стекло, открытый ящик слесаря с инструментами на столе.

Мне тринадцать лет, и я во власти твоих чар и разных слов, и сплетенных воедино берега и реки, и леса. Я верю, что нет ничего неизменного, что я могу менять что угодно, ловя нутрий, жаб, шустрых серых белок, мышей-полевок, долгоножек, головастиков. Зима уже подходит к концу, та самая зима, когда пришел Маркус – последняя наша зима на реке – и я лежу на животе на крыше нашей лодки, ночью. Завиток тумана перерезает деревьям колени. Лодка стоит не у берега, а на середине реки, но швартовые канаты туго натянуты, удерживая ее на месте. Я положила голову на сгиб локтя, и мое дыхание затуманивает круглое окошко в крыше. Кругом темно, только в лодке горит свет. Я помню, что ты сказала мне, что тебе нужно кое-что обхекать, и попросила меня поспать на крыше. С тобой в лодке был Маркус.

Иногда я внутри себя. Я чувствую вкус коры, которую содрала с дерева и жевала, пока она не превратилась в кашу, вижу полукружья грязи под ногтями. Я гляжу вниз, в круглое окошко.

А иногда я стою на берегу, того же возраста, что и сейчас, когда ты в моем доме – подгибаешь пальцы на ногах в слишком тесной обуви, – и выискиваю твои следы: сигаретные окурки, хлебные корки, горелые спички. С берега я едва различаю себя-подростка на крыше лодки, положившую локти по обе стороны окошка и сосредоточенно глядящую вниз.

Там, в затуманенном стекле, что-то шевелится в свете свечей. Нечто с двумя головами и множеством конечностей елозит ими во все стороны. Я обхватываю лицо ладонями, опускаю его к самому стеклу и, вжавшись носом изо всех сил, задерживаю дыхание. Это Бонак?

Каждый раз, как я вот-вот пойму, что же я там вижу, я оказываюсь на берегу, теребя короткие волосы за ухом, зову на свист давно пропавшую собаку, пытаюсь вспомнить слова, без которых мы не сможем рассказать эту историю.

Слесарь что-то бубнит себе под нос, меняя стекло, и ты преследуешь его до машины, а когда он трогается с места, кидаешь камни ему вслед. Над холмами висит марево, и ты приходишь вся потная – под мышками и на груди темнеют влажные пятна. Ты говоришь, что тебе нужен лимонад. Тебе нужна сигарета. Тебе нужен шезлонг. Тебе нужно, блядь, побыть одной. Ты выводишь меня из себя. Твоя упертость. Ты злишь меня. Ты меня бесишь. Тебе здесь совсем не место.

Мне нужно забыть ту личность, какой ты была, и описывать тебя такой, какая ты теперь. Ты как будто не чувствуешь боли. Я вижу, как ты обжигаешь руку о чайник, но никак не реагируешь. Ты чрезвычайно восприимчива к малейшим шумам и запахам: раздражаешься на гудение ветра в дымоходе или на шум воды в трубах, отказываешься входить в комнату после того, как я готовила еду. Ты громогласно и самоуверенно говоришь об анатомии и болезнях. Я не знаю, сочиняешь ли ты это или действительно набралась таких знаний за прошедшие годы. Ты говоришь, что у меня дефицит железа в организме и, наверное, глютеновая болезнь. Ты держишь меня за руки и надавливаешь на кутикулы, что-то хмыкая и восклицая, оттягиваешь кожу у меня под глазами. Нет такой темы, на которую бы ты не рассуждала – ты увлеченно рассказываешь мне о работе кишечника, о цвете своей мочи, дергая волоски у себя на подбородке. О сексе ты говоришь расплывчато, обобщенно. Объекты и люди перемешиваются в твоих предложениях, так что невозможно понять, говоришь ли ты об одном событии или о нескольких. Когда ты рассказываешь о мужчинах, кроме Чарли (человека на лодке), они у тебя безвольные, затюканные, иногда запуганные. Об одном из них ты говоришь с вялым сожалением. Моложе тебя, неопытный, рохля. Ошибка с самого начала. О других по большей части ты рассказываешь, как мне кажется, чтобы позабавить меня: они стучат головой в стену за кроватью, у них никак не встает или они слишком быстро кончают. Если я смеюсь, хотя бы чуть-чуть, ты довольно улыбаешься и даешь мне апельсин из миски с фруктами.

Но твоя деградация продолжается. Ты кричишь, чтобы я пришла, побыстрей. Когда я прибегаю, ты держишь мой большой Оксфордский словарь открытым и тычешь им в меня.

Я знаю, есть такое слово, кричишь ты. Я это знаю, я это знаю.

Я пытаюсь успокоить тебя. Ты ужасно взвинчена. Швыряешь словарь на стол, разбивая стакан. Лихорадочно листаешь страницы.

Я это знаю, я это знаю.

Что? Что за слово?

Ты злобно смотришь на меня, закусив губы, скрючив пальцы. Ты искала слово «эгаратизация», и оно означает исчезновение себя, избавление от своего прошлого. Я говорю тебе, что нет такого слова, и показываю в доказательство нужную страницу в словаре. Ты кажешься напуганной, ходишь по дому за мной, наступая на пятки, так что мы обе едва не падаем.