Она натянуто хохотала, удивленно хлопала ресницами, округляла глаза, приоткрывала ротик.

Отрепетированные для любимого жесты, фразы и взгляды, наверное, действительно незаметно вытеснили истинную Еву.

Ее это волновало?

Да ничего подобного!

Для нее в целом мире была одна цель, одни любимые глаза, один мужчина.

Она стремилась получить его целиком и полностью, всем своим существом, была охотницей и дичью одновременно.

Только вот ничего не выходило.

Все усилия были напрасны.

– Опять он приходил к нам на ужин с этой Раубаль, – понуро сообщил Гофман, отводя взгляд. – Глаз не спускал с Гели, разрешил даже сфотографироваться рядом с ней.

«Пущу себе вечером пулю в лоб. Да, возьму револьвер отца и застрелюсь, – мрачно решила Ева, мигом представив ненавистную соперницу рядом с обожаемым фюрером. – Грех это большой, и выглядеть буду после смерти некрасиво. Но сил больше нет за него бороться. Гели выиграла, хотя и не нужен он ей, и никому вообще так крепко, как мне, не нужен».

От невеселых мыслей отвлек адъютант Гитлера. Принес билет в оперу и сказал, что Ади просит непременно быть сегодня вечером в театре.

Спасена!

Выбрать платье, придумать шутки, наврать отцу, что слишком много работы, и поэтому придется задержаться.

А потом слушать, как он говорит о Вагнере. Смотреть на милое лицо, в котором теперь заключен весь мир. Мечтать…

Оперу Ева не любила, предпочитала оперетту, а еще лучше кино. От громких арий обычно болела голова, а в тот вечер, несмотря на присутствие обожаемого фюрера, Еве сделалось так плохо, что она невольно стала думать о простых домашних делах. Они чуть отвлекали от музыки и успокаивали раскалывающуюся голову.

Итак, домашние хлопоты. Надо пересадить цветы в длинном ящике возле окна, почистить плащ, привести в порядок платье, а еще…

Мысли лихорадочно заметались.

Платье, карманы – даже если Гели не приводит одежду фюрера в порядок сама, по карманам непременно лазит, какая женщина устоит, а это значит…

Сдерживая желание подпеть от счастья звенящему на сцене сопрано, Ева обдумывала свою идею.

Шикарная! Отличная!

Написать Ади любовное послание, подложить в карман, пусть Гели найдет и закатит ему истерику! А текст – Ева нахмурила тонкие брови, но, вспомнив, что это чревато морщинками, натянуто улыбнулась – может быть примерно таким: «Еще раз спасибо Вам за любезное приглашение в театр. Это был незабываемый вечер. Безгранично благодарна Вам за Вашу доброту. Считаю часы до момента, когда мне дарована будет радость новой встречи. Ваша Ева»[5].

Он не заметил, как Ева опустила написанное в уборной письмо в карман его светлого плаща, потому что в этот момент вдохновлено рассуждал:

– Природа оказывается очень жестокой по отношению к отдельному индивидууму, она безжалостно отзывает его с этой земли, раз он неспособен выдержать ударов жизни, но зато она сохраняет расу, закаляет ее и дает ей силы даже для больших дел, чем до сих пор[6].

Как всегда практически ничего не понимая из его речи, Ева согласно кивала и ослепительно улыбалась.

Оказывается, счастье – так просто. Он рядом. Соскучился, пригласил в театр, а еще впереди ужин, а потом…

Собственные мечты, одна заманчивее другой, лихорадочно проносящиеся в голове, казались Еве почти реальными. Попрощавшись с фюрером, она продолжала представлять до мельчайших подробностей все-все. И как он объяснится в любви, и свадьбу, и детей, а еще хорошо бы домик купить, можно небольшой, но очень уютный…

– Ева, к тебе пришли. – Отец заглянул в ее комнату и нахмурился. – Почему ты позволяешь своим друзьям заходить к тебе так поздно? Да и возвращаешься ты, дочь, тоже не рано. Хочу тебе напомнить, что до замужества…

Ева, недослушав проповедь, выскользнула в дверь.

«Ади, – обрадованно встрепенулось сердце. – Решился!»

Но в прихожей стоял понурый Эмиль Морис. Покрасневшие глаза, серое лицо.

– Пошли на лестницу, там поговорим, – испуганно пробормотала Ева. – Что случилось?

– Фюрер уезжал из Мюнхена. И вот Гели за неделю нашла себе двух любовников! Скрипача из Вены и инструктора по лыжам из Инсбрука. Она… – Морис потер левую часть груди и, вздохнув, продолжил: – Сама себя им предлагала! Гели сходит с ума, дядя душит ее своей любовью… Конечно, он все узнал, закатил скандал. Пригласил тебя в театр. Я так радовался. – Голос Эмиля дрогнул. – Думал, все, конец. А когда он вернулся, то сразу же бросился в ее спальню. Прямиком, со всех ног… Даже плащ не снял! И они помирились. Нужно что-то придумать. Нужен план, понимаешь?

Ева понимала одно: все напрасно. Он любит Гели. И это так больно, что боль заполняет все, а больше, кроме нее, уже ничего не остается…

Через несколько дней страдания все еще кровоточили. Только к ним прибавились горькая пустота, тяжелая усталость, тупое безразличие. Смирение.

«Я признаю свое поражение, – думала Ева, закрывшись в темной комнате с катушкой пленки. – Больше ничего уже между нами не будет. Если даже измену простил – любит ее, крепко любит».

Дверь вдруг распахнулась. Секунду Ева остолбенело смотрела на струю яркого солнечного света, вспоровшего темноту вплоть до извлеченной из футляра пленки в ее руках. Потом хотела сказать шефу, что он спятил и засветил несколько съемок. Но не успела.

– С фюрером беда! – закричал Гофман своим тонким голосом. И в нем было столько боли, что даже привычная комичность исчезла. – Племянница Гитлера застрелилась!

– Как? Когда? – охнула Ева, и руки сразу же задрожали. – Почему? Как фюрер?

Конечно, начальник все разведал.

Накануне трагедии Гели заявила, что хочет поехать в Вену. Фюрер, решив, что племянница желает встретиться со своим любовником, категорически запретил Гели даже выходить из дома.

– А сам-то ты что, лучше?! Распоряжаешься тут, света белого из-за тебя не вижу! А сам?! – кричала девушка, размахивая бумажкой. – Ты встречаешься с какой-то Евой, ходишь в оперу, она ждет новой встречи! Мне надо в Вену! Ты это понимаешь?! Мне надо!

Вместо ответа Гитлер сделал знак телохранителю. Тот услужливо приблизился, выслушал распоряжение – не выпускать Гели за дверь.

Племянница, впрочем, казалась не очень расстроенной. Она мгновенно вспыхивала, но так же быстро и переставала сердиться.

Гели поболтала с горничной, распорядилась насчет обеда. Потом долго щебетала по телефону с подругой. Вошла в свою комнату, достала из ящика стола пистолет фюрера…

Она все-таки нашла выход.