Борис с шумом отодвинул кресло, поднялся, подошёл к окну, выходившему в пустынный коридор. Долго стоял, повернув к Павлу широкую спину.

«Паузу держит, стервец», — беззлобно подумал Павел. Нет, всё-таки Борька — артист, всегда им был.

— А вот знаешь, и решу! — Борис наконец отвернулся от окна. — Решу! Сошлю всех семерых вниз. Турнепс полоть! И пусть там поползают на коленках, пусть! Колумбы хреновы! Магелланы недоделанные! Лаперузы сраные! Плавать они захотели, вот и пусть теперь плывут вниз, грядки говном удобряют…

— Ну ты, Боря, распалился, — рассмеялся Павел Григорьевич.

— Смеёшься? А я ведь не шучу.

— Ладно тебе, Боря, — Павел погасил улыбку. — Они же дети. Что им теперь, из-за одной дурацкой выходки жизнь ломать?

— За дочку переживаешь? — прищурился Борис.

— За дочку. И за остальных тоже. Хорошие ведь ребята. Забыл, как мы сами туда в детстве плавали?

— Дураки были, — буркнул Борис.

— Конечно, дураки, — согласился Павел. — Мы были дураки, и они дураки. Дело-то молодое, мальчишки перед девчонками хвосты павлиньи распустили, ну же, Боря, а ты их за это в кутузку.

Борис, насупившись, молчал.

— Их сейчас в интернате пропесочат, родители всыплют по первое число, да и хватит с них уже. Ты бы лучше распорядился на всех выходах охрану усиленную поставить.

— Где я тебе людей-то найду, — проворчал Борис. — Охрану поставить везде, умник нашёлся.

Борис вернулся на место, грузно опустился в кресло. Замолчал, тяжело подперев подбородок рукой.

«А раздобрел чего-то Борька в последнее время, закабанел», — думал Павел, разглядывая друга. Куда и подевался стройный и гибкий юноша с вечной хитринкой в насмешливо прищуренных зелёных глазах. Хотя нет, хитринка осталась. И густые тёмно-каштановые волосы не утратили блеска, и, чёрт возьми (Павел невольно позавидовал), их даже седина не тронула. И всё та же вальяжность, и осознание собственной привлекательности — привлекательности крупного матёрого зверя, красивого и опасного. И жестокого. Но без этого никак. Павел знал: без этого в их мире не выжить, проявишь слабину — съедят и не поморщатся. Это в юности, пока они были тонкие и звонкие, верили в высокие идеалы и сами себе казались властителями собственных судеб, можно было быть добрым, честным и справедливым. А с возрастом эти качества становятся непозволительной роскошью.

Павел поймал себя на мысли, что он невольно тоскует по тем беззаботным дням, когда они были неразлучны, когда их троица, он, Борька и Анна… стоп, нет никакой троицы, нет и больше уже не будет. Павел нахмурился, перевёл взгляд на Бориса.

Тот по-прежнему сидел, развалившись в кресле, повернувшись к Павлу чуть боком.

«Интересно, Боря, — подумал вдруг Павел. — А ради чего ты вообще меня к себе позвал? Ну не ради Ники же. Не ради своей картинной тирады про турнепс и сраных лаперузов. А тогда зачем?».

За последние полгода они виделись не часто. Только на заседаниях Совета, да в коридорах, и почти всегда — мельком и впопыхах. Он, Павел, круглыми сутками на объектах: системы жизнеобеспечения Башни, за которые он отвечал, всё чаще давали сбой, не успеешь одну дыру залатать, как две новые появляются. А у Борьки дела административные — тоже та ещё маета, не позавидуешь.

— Что ты меня прямо как бабу разглядываешь? — голос Бориса выдернул Павла из задумчивости. — Глаз не сводишь.

— Понравился, — в тон ему ответил Павел. Оба весело рассмеялись.

Просмеявшись, Борис доверительно наклонился к Павлу.

— Паш, тебе не кажется, что мы тут немного… как бы это сказать… заигрались в демократию, в общем, потеряли чувство реальности.

— Это у нас-то демократия? Ну-ну.

— А ты не нукай, ты послушай. Оглянись кругом. И дело даже не в ребятишках этих, с которыми мы сюсюкаемся, носимся, как с писаной торбой, не только в них. А вообще со всём, что творится вокруг, — Борис заговорщически подмигнул. — Ты же умный мужик, Паша.

Павел Григорьевич с интересом посмотрел на Бориса. Ну вот и настоящий разговор пошёл, надо понимать. Он уже начал примерно догадываться, куда клонит Борис.

— Ты про Совет что ли?

— И про него в том числе, — Борис откинулся на спинку кресла. — Совет — дело хорошее, я не спорю, но как форма правления он давно себя изжил. Все решения, что принимаются в последнее время — это полумеры, а время полумер давно прошло, Паша. Нам нужна твёрдая власть и, желательно, сосредоточенная в одной руке.

Борис выжидающе замолчал. Павел задумчиво смотрел перед собой.

До него уже доходили слухи, что с Советом Двенадцати хотят покончить. Кто — Павел не знал. Теоретически, это мог быть любой из двенадцати членов Совета — в их правлении уже давно не наблюдалось единства. Павел был далеко не новичок и прекрасно понимал ситуацию. У всех свои амбиции, а у кого их нет? Вот хоть и у Борьки — у того их вообще через край, достаточно посмотреть, как административное управление с каждым годом подминает под себя всё больше и больше. Но амбиции амбициями, а ум никто не отменял. И чего-чего, а ума его другу не занимать. Да и не станет Борис вступать в открытую борьбу за власть. Во всяком случае не с ним, не с Павлом Савельевым.

— Я, Боря, инженер, — осторожно начал Павел. — А у нас инженеров заповедь простая: работает — не трогай. Совет неидеален, тут я с тобой согласен, но я — за коллективное мнение. Слишком велика вероятность, что один, дорвавшись до власти, возомнит себя богом. Вспомни ту историю с северной электростанцией. Умный мужик был Семёнов, только к людям прислушиваться не умел. И себя умнее всех считал, а уж если чьё-то мнение вразрез его шло, становился упрямым как осёл. Про опоры платформы ему сколько раз говорили…

— Тогда шторм был, — перебил его Борис.

— Да что первый раз за сто лет что ли? — разозлился Павел. — Тогда шторм вокруг всей Башни был. А южная станция, как стояла, так и стоит. А северной — кирдык. И я тебе говорю, решения Семёнова — единоличные решения, потому что нам даже рта раскрыть там не давали — вот одна из ключевых причин. И, добро бы, этот осёл тогда только сам утоп, так он и станцию на дно потащил, и нас всех вместе с ней. До сих пор расхлёбываем, расхлебать не можем…

— Погоди…

— Нет, это ты погоди. Ты, Боря, тогда, двадцать лет назад где был? Здесь наверху? Карьеру делал, да? А я, внизу, на электростанции этой долбаной пахал. Да меня чудом в тот день там не оказалось, смена не моя была.

— Знаю.